Русь. Том II - Пантелеймон Романов

— Меня удивляло, с какой добродушной терпимостью ты относился к этому полуживотному. Что было общего между ним и тобой, какое расстояние отделяло его от тебя!

— У него было одно достоинство, какого нет у меня… Мне один приятель сказал, что я презираю людей и в глубине души смеюсь над их внутренним ничтожеством… Нет, большею частью я завидую им: они чувствуют себя так свободно и развязно, как будто будут вечно жить на земле и здесь их настоящее и всегдашнее место. А Петруша спал так, как будто для жизни ему была отпущена без срока целая вечность. Хорошо! — сказал Валентин с видимой завистью. — Один раз я смотрел в лесу, как возили дрова. Муравьи около своей кочки хлопотали, тащили через дорогу мёртвых мух, в то время как телега с дровами уже ехала на них. Она проезжала, давила их, но работа на кочке продолжалась с такою же энергией, как будто ничего не произошло, ничто не изменилось. И это хорошо. Такая мудрость нам недоступна… Мы уже никогда не забываем о сроке. В самом деле, трудно примириться с мыслью, что вот эта трубка может сохраниться в течение многих столетий, а я… Люблю Петербург, — сказал он, меняя разговор и оглядываясь на вековые деревья острова, на лёгкие мостики и нарядную публику. — Но сюда нужно приезжать с другой душой, чем в Москву или, скажем, в деревню. Здесь порядок чувств совсем иной. Может быть, отчасти ему придают такой тон север, дворцы, гранит и Медный всадник над Невой…

Митенька задумался, потом сказал:

— С одной стороны, ты, по-видимому, очень любишь жизнь, а с другой — ты часто говоришь о смерти.

— Это вполне естественно. Живу я каких-нибудь пятьдесят лет, а н е ж и т ь буду вечность. Как же не задуматься над таким долгим сроком, который предстоит нам.

— И в то же время я никогда не замечал в тебе страха смерти, — заметил Митенька.

— Иногда осужденные на казнь, не будучи в состоянии вынести ожидания смерти, сами кончают с собой, — медленно проговорил Валентин.

— Ты к чему это?

— Просто так пришло в голову.

— Но разве тебе не жаль, если твоя жизнь оборвётся и в ней останется что-то недоконченное? — спросил Митенька.

Валентин несколько времени молчал, потом сказал:

— На нас сильнее действуют как раз те вещи, которые остались недоконченными: они многое заставляют предполагать и влекут наше воображение дальше, чем оно могло бы видеть в вещах законченных. — Он опять помолчал, потом прибавил: — У некоторых людей в известные моменты появляется притупление вкуса. Это значит, что их круг замкнулся, они всё своё получили, и дальше начнётся уже повторение. В этом случае нужно быть мудрым, не портить конца и самому себе сказать: «Довольно, пора вернуться туда, откуда пришёл». Ну, поедем, надо ещё проститься с Петербургом. Может быть, в последний раз смотрю не него. А дела на фронте серьёзны: французы отступают к Парижу. Будет жаль, если немцы испортят его. Я люблю этот город… На его чердаках выросло много замечательных чудаков, память о которых мир долго будет чтить.

Валентин всё так же сидел, опираясь на поставленную меж колен шашку, и так же сощуренными глазами смотрел в даль залива перед собой, как будто ему всё ещё не хотелось уходить.

— В Париже я любил по утрам из окна своей гостиницы смотреть на эти чердаки и мансарды с развешенным под самой крышей бельём. Казалось, что видишь перед собой жизнь героев Бальзака и Золя. Крыши Парижа совсем особенные, каких нет нигде. Все они покрыты маленькими круглыми трубами. Эти трубы и зелёные решётчатые жалюзи на окнах придают совсем особый вид серым вековым камням этого города. Между прочим, Париж построен из того же камня, из которого и Колизей.

Валентин встал, передвинул ремень шашки, и они пошли с Митенькой по направлению к городу.

XXXIII

Дела на фронте действительно были серьёзны.

Главные силы германских армий ещё 5 августа заняли Брюссель, и бельгийские войска стали отходить к Антверпену, открывая этим широкую дорогу немцам в пределы Франции.

Главнокомандующий французскими силами генерал Жоффр директивой от 7 августа указал своим войскам на главную цель германцев — обойти французские войска с севера — и поставил своим армиям задачу атаковать неприятеля.

Жоффр предполагал, что выполнение его директивы поведёт к столкновению четырёх французско-английских армий с пятью германскими — на фронте около двухсот вёрст, от Вердена до Суань. Но он ошибся, так как не предполагал быстроты движения германских армий; он рассчитывал застать немцев ещё в Брюсселе, однако нашёл их уже у Монса и Шарлеруа.

При этом он думал встретить незначительные силы в Арденнах, а столкнулся с главными силами немцев и 11 августа принуждён был отказаться от наступления и отойти к границе.

С этого момента и началось стремительное, приводившее всех в ужас наступление германских армий, железной лавиной неуклонно катившихся к Парижу.

Глаза Франции с надеждой обратились на Россию.

Состояние русских армий ко времени европейской войны, по отзывам военных специалистов, было блестящее, благодаря жестокому уроку войны с Японией. Но это мнение было ошибочным: вооружение армии было старого образца. Армия оставалась плохо обученной (хотя её усиленно тренировали на подавлениях рабочих и крестьянских волнений), и военный министр в 1908 году на заседании совета министров доложил, что Россия не в состоянии вести войны даже с одной Турцией на предмет захвата Константинополя, «а к тому же надо помнить, что путь к Константинополю лежит через Вену и Берлин»… Обратившись к Столыпину, министр резко сказал:

— Армия не учится, а служит вам!..

Французы всё это знали, но надеялись на количественную силу России, то есть на мужицкие спины, крепость которых получила мировую известность.

Поэтому при первом же наступлении немецких армий французское правительство через своего посла Палеолога в Петербурге напомнило России о её священном долге оттянуть на себя силы немцев.

Русский военный министр Сухомлинов ответил, что верховный главнокомандующий уже выполняет этот долг: войска в Восточной Пруссии продвинулись в глубь неприятельской территории на сорок пять километров и достигли линии Сольдау и Лыка, в Галиции — подошли к Бугу и Серету, откуда двинутся на Львов, и решено было с возможной быстротой идти к Берлину.

Главный же удар предполагалось нанести в окрестностях Сольдау силами армии Самсонова. Министр иностранных дел Сазонов, со своей стороны, пробовал указать, что наступление в Восточной Пруссии обречено на верную неудачу, потому что войска слишком разбросаны, местность, с её лесами, озёрами и реками, труднопроходима. Возможно, что придётся уложить там десятки тысяч солдат, и без всякого успеха. «Но мы не имеем права оставлять нашу союзницу в опасности, — сказал Сазонов послу. — Главнокомандующий отдал приказ об этом… Я не удивлюсь, если военные операции уже начались».

И в сообщениях от 11 августа уже читали о начавшемся сражении под Гумбиненом.

Сражение под Гумбиненом оказалось на редкость благоприятным для обеих сторон: Ренненкампф донёс своему командованию о блестящей победе над немцами, а командующий Первым немецким корпусом Франсуа доносил в свой штаб о не менее блестящей победе над русскими.

Назначенные для отвлекающего удара Первая и Вторая армии имели своей задачей охватить в тиски германские силы, находившиеся в Восточной Пруссии.

Восточная Пруссия имеет вид подошвы, вдающейся на севере в Россию, и Первая армия Ренненкампфа должна была бить в самый носок этой подошвы, а Вторая армия Самсонова — перерезать подошву пополам и зайти в тыл германским силам.

В соответствии с этим Первая армия должна была привлечь на себя возможно большее количество немецких сил, чтобы Вторая армия тем глубже могла захватить в свои тиски немцев.

Но на пути к этому стояло несколько препятствий.

В ставке не было чёткого плана действий. Не было ясно и твёрдо выраженной воли. Её директивы носили как бы условный, извиняющийся характер: «Наступление м о г л а б ы начать Первая армия с целью притянуть на себя возможно больше сил. Вторая армия могла бы наступать в обход Мазурских озёр, чтобы разбить немецкие корпуса между Вислой и озёрами…»

В то время как директивы немецкого командования были ясны, чётки и определённы на каждый день, русское командование в своём управлении не спускалось ниже общих идей, не ставило армиям частных задач, а потому и не следило за их выполнением. Над всеми соображениями ставки довлела одна мысль: как бы союзники не подумали, что русские недостаточно оценили их самоотверженность и мало проявляют героизма. Когда ставка отдавала свой приказ о наступлении, положение французов не внушало никаких опасений: бельгийцы до 5 августа задержали наступление немцев, и Самсонов за это время мог бы подтянуть свои резервы. Но верховному командованию показалось перед союзниками неудобным затягивать наступление.