Река моя Ангара - Анатолий Мошковский

Вдали послышались голоса.

— Они! — Я не посмотрел даже на приятеля и ринулся в чащобу.

Я не хотел быть обнаруженным и шел, прячась за деревьями. Однако скоро понял: опасаться нечего, монтерам не до меня.

На отвесном берегу у огромной деревянной опоры стоял человек. Он был высок, в полушубке. Двумя руками травил он с большого барабана трос, а семеро монтеров тащили его на плечах по реке. Они шли, упираясь в бугры и ямки во льду, поскальзывались и падали.

Барабан на козлах медленно поворачивался, визжа и вздрагивая, и человек в полушубке, очевидно, бригадир, все время придерживал его рукой.

Я подошел к самому берегу и присел за толстой лиственницей. Вздрогнул, услышав сзади шорох: за мной стоял Коська. Ага, побоялся тащиться домой один!

Ярко светило солнце. Свежо пахло тающим снегом. Мокрый лед на реке ослепительно, до рези в глазах горел, и почему-то казалось: вот-вот расползется он, как сопревшая материя, растает под сильными лучами, и река, широко разлившись и затопив прибрежные луга, легко и быстро помчится к океану, играя на солнце сверкающими гребешками волн.

И вдруг я отчетливо увидел Бориса…

Впереди шел какой-то человек и шестом ощупывал промоины, темные пятна слабого льда, что-то кричал людям и, огибая опасные места, они сворачивали то вправо, то влево. За ним с тросом на плече шагал коротенький человек в треухе, а метрах в семидесяти от него шел Борис в распахнутой стеганке. Он был рослый, широкий. Если первый человек ступал согнувшись, то брат держался прямо. На нем были резиновые сапоги с голенищами до пояса и круглая кубанка на голове.

Дальше через каждые пятьдесят метров, двумя руками ухватив лежащий на плече трос, шли остальные монтеры. У последнего — а это был не кто иной, как дядя Коля, — трос лежал почти на спине, и шел он согнувшись в три погибели.

— Борис, — прошептал я. — И не боится… а?

— А чего бояться? — засопел у плеча Коська. — Подумаешь…

— Пустить бы тебя туда! — зло сказал я и сплюнул.

Ух, как я был зол в эти минуты на Коську!

— Гляди, — горячо засопел он, — упал!..

Я замер. Человек, следовавший за Борисом, поскользнулся и животом плюхнулся на лед. Выпустил трос, поднялся, отряхнул с ватника жидкую ледяную кашу, взвалил на плечо ношу и, слегка хромая, пошел дальше.

Извиваясь, оставляя глубокий, протертый в рыхлом льду след, трос потянулся дальше. Правый берег темнел в километре от Левого. Монтеры не преодолели и трети пути. Потом упал дядя Коля, упал под трос. Высвободившись, пригнулся, накатил его на плечо и двинулся вперед.

Борису не повезло: он угодил в лужу. Сверкнули на солнце брызги. Сапоги разошлись в стороны, руки разбросались, точно брата распяли на льду. Однако он быстро вскочил на ноги, присел, стащил левый сапог и принялся выжимать портянку.

Тело мое свела судорога, когда я увидел, как на лед льется струя воды.

Пока Борис наворачивал на ногу портянку, надевал сапог, отряхивал стеганку и сбивал с ватных штанов ледяной студень, товарищи ждали его, отдыхали. Кое-кто, улучив момент, закурил. И опять трос пополз по реке. Лед чернел промоинами, местами из них выступала вода и на вершок заливала сапоги монтеров.

Временами трос цеплялся за торчащие льдины, и тогда ближний монтер клал трос на лед, бежал к льдине и отцеплял. Случалось, трос заворачивался баранкой, и его приходилось распрямлять.

Шли спотыкаясь, падали на руки, грохались на спину, ныряли бочком, ухались на колени, подняв фонтаны брызг, зарывались головой в студеное жидкое крошево.

Я уже и счет потерял падениям. Один Борис упал пять раз. Люди уходили все дальше и дальше. Все слабее доносились их голоса.

Скоро путь монтерам преградила гряда торосов. Громадные льдины торчали вертикально, косо, как их положило во время ледостава. Они вспыхивали на солнце, мокрые, зеленоватые, истекающие под жаркими лучами влагой. Они растянулись метров на сто — не обойдешь.

Люди остановились. Шедший впереди с шестом махнул рукой и первым полез на торосы, выбирая путь получше. За ним полез второй, коротенький человек, потом Борис.

Он полз на коленях, держа одной рукой трос, другой подтягивая тело. Взобравшись на криво поставленную льдину, не удержался и пополз назад. Снова взобрался и снова съехал вниз.

Я смотрел на брата из-за лиственницы, и к моему горлу подкатывал ком. А я-то, я-то считал… Куда ему, думал я, до работы взрывника или лоцмана, бурильщика или шкипера на переправе. А выходит, выходит, не так…

— Слушай, Коська, — сказал я и вдруг сам услышал в своем голосе отчаянную решимость.

— Чего? — Коська поежился.

— Ты трус или нет? — спросил я.

— Ну, чего тебе? Чего? Придумал что-нибудь, да?

— Вот что, — сказал я. — Идем на лед.

— Это зачем еще? — Коська вытер нос.

— Поможем им, ну. Или мало чего там.

— Надают по шее. Очень мы им нужны.

— Коська!

— А если я утону, будешь отвечать?

— Трус несчастный!

Больше Коська не интересовал меня. Я вылез из укрытия и побежал по склону вниз. Ноги сами несли меня: если б я захотел остановиться, не смог бы.

Я перевалил торосы у берега и побежал вдоль толстого стального троса, слабо шевелившегося на льду. Я мчался по следам, сапоги проваливались в ледяную жижу, брызги попадали в лицо, мочили короткое бобриковое пальтецо.

Я не думал, что скажет мне брат, прогонят другие или нет. Я бежал. Я не мог оставаться сейчас на берегу, в укрытии, и ждать.

Когда я добрался до гряды огромных торосов, Борис уже одолел первую льдину, взобрался на вторую, подтянул трос и карабкался на новую мокрую льдину. Но тут он поскользнулся, угодил в щель между торосами и никак не мог вырвать глубоко застрявший сапог.

Я вцепился в сапог обеими руками и рванул.

Борис, лежавший на боку, покосился на меня.

— Вовка? — Но особого удивления в его голосе не было. — Подержи трос, а то ударит меня.

Я прижал к животу тяжелый и жесткий, толщиной в руку трос.

Борис выдернул ногу, всполз на гигантскую льдину и перевел дыхание.

— Ох и тяжел! Ну, поехали дальше.

— Поехали, — сказал я, обхватывая витой мокрый трос, и мы поползли дальше.

Кожа на руках горела, сердце билось, как молот, но я ни на минуту не отпускал троса. В одном месте лед под ногами выкрошился, и я бы съехал вниз, если б не держался мертвой хваткой за трос. Трос тащился вперед, и вместе с ним тащился я, пока мои сапоги не нащупали новой опоры.

Медленно и мучительно на людских плечах и спинах, пригибая своей тяжестью ко льду, обдирая сквозь рукавицы кожу, переползал трос Ангару.

А вокруг — ни души. Дико и пустынно. Круто нависли над рекой поросшие тайгою берега. Блеск апрельского льда, хруст крошева под ногами, шорох ползущего троса и усталые голоса…

Перевалив еще две гряды торосов, монтеры собрались в кучку.

— Мой брательник, — Борис кивнул на меня, — знакомьтесь.

— Вовремя, — сказал кто-то, выкладывая из сумки банки с консервами и термос. — В самое время подоспел…

Уже поздно вечером в палатке, весь разбитый и горящий, стянутый какой-то странной натруженной болью, точно все тело было сплошной мозолью, вспоминал я, как мы пили на льду дымный чаи, как дотащили потом трос до берега, подняли на скалу и натянули — он поднялся, тяжело провисая над рекой. Я вспоминал, как потом месили мы пять километров ноздреватый снег и грязь, и в лицо нам дул вешний ветер, хорошо пахнущий потом, солнцем и оттаявшей тайгой. Рядом, шурша брезентовыми куртками и стегаными штанами, шли взрослые, курили, на ходу вполголоса переговаривались. А я шел рядом с ними, шел, не разбирая дороги. Я не замечал, что в сапогах хлюпает вода, что ладони кровоточат, а спина так горит, точно меня прогнали сквозь строй и безжалостно исполосовали прутьями.

У палатки нас встретила Марфа.

— Ого, как вы загорели! — сказала она.

Борис и впрямь здорово загорел, обветрился, огрубел, и кожа на его лице шелушилась.

— И я тоже? — спросил я.

— И ты, — сказал Борис, — солнце-то одно, и работа одна.

— И то правда, — ответил я и подумал: а почему бы и в самом деле мне не загореть, как брату, не обветриться, почему бы и моим губам и щекам не шелушиться?

У палатки мы дощечками соскребли с сапог куски грязи, комья глины, перемешанной с хвоей, шагнули внутрь и стали стаскивать сапоги.

За стенкой слышались хохот и визг. Коська то мяукал, то пищал, как мышь, играя с котенком.

Борис раскрутил мокрые, сбившиеся портянки, подвигал красными расплющенными пальцами, снял носки и тяжелые, тоже наполовину промокшие стеганые штаны, пинком оттолкнул все это к двери и стал переодеваться в сухое.

А я, уже в сухом и теплом, смотрел на Бориса с Марфой и думал: до чего же все может меняться в жизни! Марфа — разве теперь узнаешь ее? А Борис? Тот ли это Борис, каким был он всего каких-то десять месяцев назад? Да, наверное, и я мало похож на того, кем был.