Красный снег - Александр Пензенский

– К чему старанья эти!

Ведь жизнь меня страшит,

Я лишняя на свете,

Пусть смерть свое свершит.

И полный скорби муки

Взор к небу подняла,

Скрестив худые руки,

Маруся умерла[16].

Певица поклонилась рукоплещущей зале, сверкнув великолепными голыми плечами, и упорхнула за кулису. Константин Павлович обвел глазами аплодирующую публику – благодаря месту, на которое их усадил администратор, возможность для созерцания была превосходная. Не жалели ладоней в основном как раз обитатели угловых столиков – господа надменного вида, занимающие центральные места, лишь скептически прикладывали к губам салфетки, а их спутницы брезгливо морщили носики на такое проявление обожания.

– Господи, что это за убожество? Как можно это слушать? – Маршал повернулся к Филиппову. – Ведь это просто пошлость какая-то!

– Ну, всякое искусство имеет право на жизнь, голубчик. Тем более, как вы видите, у этого порядочно поклонников, готовых платить за возможность послушать и посмотреть.

Константин Павлович скомкал накрахмаленную салфетку, бросил ее на стол.

– Владимир Гаврилович, вы же понимаете, что, оправдывая востребованность подобного… гм… искусства, вы оправдываете тем самым отсутствие вкуса у одних и совести у других? Зачем воспитывать в этой человеческой массе тягу к прекрасному, если тяга к ужасному в них уже есть и за удовлетворение этой тяги они готовы платить? Вот господа антрепренеры и плодят подобную пошлость, набивая себе карманы.

– Но чего же вы хотите от этой публики? Это мы с вами читали в оригинале Рабле и способны восхищаться гравюрами Дюрера. А большинству из аплодирующих просто недоступно высокое искусство. Недоступно ни для ознакомления, ни для понимания. – Филиппов остановил сорвавшегося было в их сторону официанта, сам наполнил рюмки. – Простите, дешевым снобизмом отдает, но ведь правда же. И уж вряд ли возможно переделать их в таком возрасте. Тут с гимназической скамьи надо бы… Но так большинство из них и гимназии не кончило.

– Вы не правы. Просто высокое искусство искусственно же сделано элитарным. Нашей – да и любой другой – власти не нужно образованное население. От него одна докука. Чем больше человек знает, тем больше вопросов задает. А власть сама любит вопрошать. А не отвечать. Нас с вами власть терпит, потому как и ей иногда с кем-то поговорить хочется. Да и лавину время от времени прорывающегося гнева народного надо на кого-то направлять. И ей-богу, напрасно! Напрасно власть поощряет обособленность сословную не только в жизни, но и в искусстве. Знай вон тот субчик в лимонном жилете о господине Мусоргском, он, глядишь, и трудиться стал бы прилежнее, чтобы чаще в опере бывать, а не в этом шалмане заработанные гроши спускать на певичек третьесортных. Вот попомните мои слова – когда грянет буря, первым делом взбунтовавшиеся сожгут к чертовой матери музеи и театры и создадут свое искусство: простое, понятное, близкое им. Не сами захотят дорасти до уровня великих, а их низвергнут до своих потреб и понимания. А мы с вами, чувствуя вину перед ними за века угнетения, сначала вторую щеку подставим, а после и голову под топор положим, предварительно крахмальный воротничок отстегнув.

Филиппов протянул раскрасневшемуся помощнику рюмку, поднял свою, салютуя, выпил, выслушал, достиг ли напиток заданной цели, подцепил вилкой кусочек холодной телятины с хреном, закусил и лишь после ответил:

– Вы, голубчик, мне сейчас Александра Павловича Свиридова[17] напомнили, упокой Господь его душу. Он вот тоже любил со мной подебатировать о гневе народном и слепоте власть предержащих.

Константин Павлович тоже выпил, вытер усы.

– Вы, кстати, так и не рассказали мне, как он погиб.

Филиппов нахмурился, но ответил коротко:

– Как-нибудь после, голубчик. Как-нибудь. Не здесь же.

Так же, как минутой ранее Маршал, Владимир Гаврилович обвел глазами гуляющих.

– Мне думается, что рано или поздно правители научатся пестовать в подданных именно те страсти, которые полезны власти. Чтоб, как вы говорили, трудились прилежнее. Чтоб хотелось человекам не только есть да спать в тепле, но и голову занять чем-то. Вот тогда-то самая жуть и приключится, голубчик. Ибо всякое стремление человека к свету будет направляться к свету нужному, полезному. Вот только полезному тем, кто направляет. И если сейчас еще этот узел можно разрубить и попытаться связать заново, то в те времена, которые я описал, никто ничего рубить не захочет. И наш с вами беглый матрос Жоржик уже не полезет на баррикады, размахивая шашкой или маузером, а пойдет смотреть полезную фильму, в которой ему расскажут, как жить так, чтобы и в брюхе не урчало, и власть чтоб обожать. А не узлы рубить. Ибо вместо узла уже будет пуповина. А кто ж по своей воле ее перерубит? Что с вами, голубчик? Уж не такие я и ужасы рассказывал, чтоб вы так побледнели. Успокойтесь.

Но Маршал не думал успокаиваться. Он и впрямь побледнел так, что это было заметно даже на фоне салфеток и скатерти, поднялся на ноги и махнул официанту:

– Человек! Счет! Немедля! – и, не дожидаясь ответа, выпотрошил бумажник, обернулся к начальнику. – Скорее, Владимир Гаврилович! Ох, болван! Какой же я болван!

Вырвав из рук гардеробщика в фойе ресторана шинель, он, на бегу продевая в рукава руки, выскочил на Невский.

– Извозчик! Извозчик!!! На Мойку, живей!

Филиппов плюхнулся рядом, откинул голову на кожаную подушку, с минуту пытался отдышаться.

– Что случилось, голубчик? – наконец выговорил он. – Бог свидетель, Петр Петрович решит, что снова Зимний взорвали. А в зале, между прочим, было несколько журналистов. Не удивлюсь, если сейчас за нами целая собачья свадьба по проспекту мчит.

– Узел! – Маршал обернулся к ничего не понимающему патрону. – Вы говорили, что ограбленных вязали сложными узлами! И в Поповщине Симановых связали морскими узлами. Я срезал один, показал знакомому капитану. Ну тому, с «Мстислава»[18]. Он подтвердил – морской рифовый узел, двойной. А Жоржик наш – матрос! – Он хлопнул себя по лбу. – И папиросы, Владимир Гаврилович! «Зефир» и «Молодец»! Не бывает столько совпадений. В Поповщине Жоржик с бандой орудовал!

В несколько прыжков преодолев два лестничных пролета, Маршал на мгновение задержался у двери, погрохотав ключами, отбросил створку, накинулся на гардероб. Минутой позже появившийся Филиппов тяжело рухнул на банкетку.

– Где же оно? Ну нет, не мог же я!.. – Маршал начал сбрасывать с крючков одежду, швыряя ее прямо на пол.

– Костя? Что стряслось? – В дверном проеме стояла Зина – в капоте, в папильотках. Из-за подола высунулся черный нос Трефа. – Ой, Владимир Гаврилович! – И дверь тут же захлопнулась.

Как ни странно, появление