Вверяю сердце бурям - Михаил Шевердин

Широколицый дехканин, тот, что высовывался из-за дувала, принес к костру большую деревянную миску с джугаровой кашей, в которую были воткнуты большущие ложки с длинными ручками.

Дехканин конфузливо извинился:

— Чем богаты, тем радуем. Не подумайте... Их высочество госпожа тоже соблаговолили кушать. И похвалили. А потом, то есть вскорости, чай будет. Обджуш у нас чугунный маленький, а госпожа эмирша чаю много пьют... Мы сейчас.

Кланяясь, так и не разгибая спины, он скрылся в темноте.

Проводив его глазами, комиссар не очень весело буркнул:

— Хорошо, что явился человек с блюдом каши. Мог кто другой так шастануть из-за дувала. А пока — бери, раз дают. Прошу к дастархану.

Ужинали все молча—это можно было назвать и завтраком — утро близилось. Молчали, пока пили чай,— кстати, настоящий зеленый, что в то время можно было назвать роскошью. И это тоже настораживало.

— Ну что ж, намозолить зубы такой пищей трудно. Но сыты, и на том спасибо.

— Теперь бы отдохнуть,— заметил комиссар.— Но, во-первых, мы, очевидно, попали в дом богатого человека — вполне естественно по степным масштабам. Это, так сказать, нищий бай. Но все-таки бай со своей кулацкой идеологией. Эмиршу он обхаживает, а нам отдает долг... долг гостеприимства. И вообще смотреть надо в оба. Во-вторых, с рассветом надо отсюда выбираться. Подсчитаем боеприпасы, посмотрим винтовки...

— От теплоты гостеприимства,— проговорил тихо Сахиб Джелял каким-то тусклым голосом,— от улыбающихся лиц человек согревается и делается рабом того, кто оказывает гостеприимство. Возблагодарим хозяина этого дома. Пока он здесь, мы в безопасности. Но утром он уйдет и... мы в руках врагов.

Бледноликий Мирза сварливо забормотал:

— Я вам не друг. Вы понимаете, и я не скрываю. Советую — положите в сторону смертоносное оружие. Повесьте на шею уздечки и поводья. Выйдете на восходе солнца в степь и покорно ждите... А мы поедем вперед и скажем, чтобы в вас не стреляли.

— Нет,— тихо, но яростно отчеканил Сахиб Джелял.— Воины не сдаются... Это трус бежит, бросив в пыль даже свою голову. Мужественный защищает даже чужие головы.

— Будем пробиваться с боем,-— медленно проговорил комиссар-гидротехник Алексей Иванович.— Но что делать с вами? — Он посмотрел на Суаду, а затехм перевел взгляд на Наргис и Савринисо.— Ну, мадам эмирша останется здесь в кишлаке или... на все четыре стороны... Куда угодно...

— Э, нет,— вступилась за нее Наргис.— Суада-ха-нум поедет с нами.

— Ну ладно. А вот как быть с тобой, сестренка? — Комиссар снова посмотрел на пылающее лицо Наргис.— Ты и так подверглась стольким опасностям. Пока мы доберемся до Карши или Гузара, нас непременно раз двадцать обстреляют.

— Я — воин! Я — боец Красной Армии... доброволец... А ты, Алеша, не смеешь оставлять меня здесь... в этой дыре... Не бросишь меня и Савринисо. Она верный друг.

У Наргис на глазах блестели слезы, а Савринисо прижалась к Наргис.

— Ну тут в вопросе ясность,— со смешанным чувством восхищения и сомнения проговорил Сахиб Джелял.— Согласен... Согласен...

— Согласен и я. Только, Наргис и Савринисо, с условием: не лезьте под пули, держитесь позади.

— Эх, ты еще мало получила затрещин от судьбы, сестренка... И Савринисо подвергать опасности боюсь,— неуверенно проговорил Баба-Калан. В голосе его звучали нежность и забота.— Ну, а вот этот... наша главная забота, груз на нашей шее,— и он с ненавистью посмотрел на нервно шевелящиеся на коленях Мирзы пальцы-черви.

Бледноликий испугался.

— Брат, смеешь ли ты .так говорить? Мы с тобой одна кровь! У нас один отец! Как смеешь ты даже думать...

— Я думаю, что сейчас война. А на войне лучше, когда враг без головы.

Все как-то замерли, перевели дух... Вся суровость, -весь ужас войны встали перед ними во всей наготе.

— Давайте отпустим Мирзу,— прозвучал колокольчиком нежный голос Наргис.

Мирза взглянул на нее радостно и заговорил, захлебываясь, задыхаясь. Бледноликий торопился, с ужасом понимая, что секунды текут, мчатся. Он даже встал перед костром на колени и сложил свои пальцы-червяки молитвенным жестом, вертя головой и искательно переводя мечущиеся глаза с одного лица на другое. Он говорил, говорил... Он юлил, плел что-то насчет ошибок, насчет доброты Советов, насчет того, что эмир плохой... Он молил не убивать его и даже повизгивал от ужаса...

— Сколько смелых, сколько гордых, никогда не болевших никакой болезнью, ввергнуты из-за таких, как он, предатель, в могилу...— сказала Наргис.— И из-за таких трусливых, дрянных людишек... И это мой брат... бывший брат... И...

— И?..— спросил Баба-Калан.

— И все же лучше... Пусть идет, куда хочет.

Все еще молчавший, спокойно слушавший все это со смешанным чувством брезгливости, Сахиб Джелял заговорил в раздумьи:

— Оставляя в стороне подлость... коварство, подобные люди необыкновенно предупредительны... обходительны... Таким не место под солнцем. Таких трусов давят каблуком.

Но стоит ли возмущаться ветром,

когда он знобит мое тело.

Можно ли возмущаться грязью в колдобине,

которая заставляет меня споткнуться.

Все так же, стоя за спиной Баба-Калана, Наргис всхлипывала... Своим плачем она взывала к милосердию и жалости.

Окончательно раздавленный, обмякший Мирза уронил голову на грудь.

— Да, сестренка,— сказал комиссар Алексей Иванович, — ты добрая... Что же будем делать? Что?

— Огонь гаснет, но не остывает,— сказал Сахиб Джелял.

— Брать с собой невозможно,— проговорил комиссар.— Оставить здесь — предаст нас.

— О! — воскликнула Наргис.— Я знаю, что делать.

Она метнулась в темноту и тут же привела за полу халата толстощекого хозяина дома. Он упирался изо всех сил, но Наргис буквально втолкнула его в круг света, падавшего от костра:

— Вот вам имам. Оказывается, наш гостеприимный хозяин — имам мечети. Пусть Мирза даст клятву... страшную клятву на коране, на воде, на ноже...

С любопытством и явным интересом Мирза глядел на возбужденную, взбудораженную сестру, а она воскликнула напряженно, отчаянно:

— Пусть поклянется на коране перед этим имамом, который сидит всю ночь там и подслушивает... Поклянись, что если мы тебя отпустим, ты уйдешь, уедешь и забудешь о нас, никому не скажешь, кто мы, куда мы поехали... Клянись! Скорее! А то уже светает. Клянись! Я тебя прошу!

Воровские глаза Мирзы метались. Он бормотал что-то несусветное:

— Эти женщины, ведьмы!.. Поклясться? Клянусь... Сатана... Зная лживость всех баб, еще удивляемся. Аллах велик! Клянусь!

Несмотря на сумрачный свет, видно было, как вспыхнуло от стыда лицо Наргис. Но она продолжала яростно твердить.

— Клянись! Клянись!

Хлопотливое оживление Наргис вдруг сникло. Взгляд ее сквозь дым и пламя костра встретился со взглядом Сахиба. Она так и застыла с глиняной пиалой воды в руке. Девушку поразил, пригвоздил тяжелый этот взгляд.

Она вздернула свои брови-стрелы и спросила:

— Домулла, вам не нравится что-то? Вы недовольны?

— Небо сошло на землю, земля вздыбилась к небу. Этот проклятый изрыгает на тебя смрадные слова, а ты глотаешь их...

Обряд клятвы получился несколько балаганный. Комиссар распорядился:

— Всем спать. Несу дежурство я. Через два часа разбужу тебя, Баба-Калан. Потом... Впрочем, потом выступаем.

VI

К одному поступку моему

сатана был путеводителем.

К сотне великих грехов

я законный путеводитель сатаны.

                           Сузени

Враг расставил силки хитрости.

Льстец — разинул глотку жадности.

                             Саади

Поспать в прохладную ночь на кошме — благо. Наргис и Савринисо, подобравшись к молодой эмир-ще, улеглись, но не спалось: они все время шептались и очень горячо.

Надо сказать, что бессонная ночь ничуть не сказалась на девушках. Щеки их заливал румянец, глаза оживленно блестели, когда они кипятили в обджуше чай, подкидывая веточки, колючку и кизяк. Госпожа Суада проснулась и ждала, когда позовут к дастар-хану. Толстые щеки хозяина имели вид распаренного теста, а Сахиб Джелял настолько побледнел и осунулся, что комиссар, Алеша-ага, едва взглянув на него, сочувственно пожал плечами.