Совьетика - Ирина Маленко

Потом уже, когда нам с Марусей было лет по 12, ее семье наконец-то дали квартиру (оказывается, они ее раньше и не просили!) , и они переехали. Мы не расставались специально, Маруся обещала приезжать летом в старый дом, но постепенно эти визиты становились все более и более редкими… После 8 классов она поступила в педучилище, хотя могла бы продолжать учиться в 10-летке – училась она хорошо. Стала учительницей начальных классов – на мой взгляд, по призванию. Со всеми ее остальными сестрами и братом тоже все в порядке. Им повезло, они успели вырасти еще при советской власти. Самая младшая, Аленка, родилась когда нам с Марусей было по 9 лет. Как раз в то время мы поссорились – не помню, из-за чего, но это была единственная наша ссора за все годы дружбы. Помню, как я проезжала мимо Марусиного дома на велосипеде, когда услышала из ее огорода отчаянное кукование: Маруся хотела помириться и привлекала таким образом мое внимение… Кукушек у нас в лесу отродясь не водилось, единственные на улице, кто куковал, были мы с Марусей! Мы помирились быстро, но все-таки слишком поздно для того, чтобы Аленке дали мое имя, как начала было Маруся просить своих родителей.

Марусины сестренки меня очень любили, особенно Люда (младше нас на 6 лет).

Только вот Даша обижалась, когда мы предложили ей в своем театре роль маркиза Форлипополи. Она ревела в три ручья. «Я все маме скажу! Я с вами играть хочу, а вы – обзываться!»…

Я катала Люду и Наташу на раме своего велосипеда, к их восторгу, кружила их, взяв в охапку, под мышки, играла с ними в мячик. У меня совершенно не было опыта общения с детьми, и я обращалась к ним просто как обращалась бы к девочкам моего возраста. Но, возможно, именно это-то им во мне и нравилось. Удивительно: я всегда маленьких детей немножко побаивалась, а их почему-то так ко мне и тянуло! Девочки стали швеями и портнихами. Андрюша тоже где-то работает. Смешно при встречах смотреть на высокую, с широкими, как у пловчихи плечами Люду – и вспоминать, каким заморышем с тонкой шейкой она была в детстве.

А несколько лет назад, когда я еще была замужем за Сонни, я повела его у нас дома в мой родной театр. После спектакля к нам вдруг подошла незнакомая мне женщина в очках и радостно поздоровалась. «Женя, я вижу, что ты меня не узнаешь!»- констатировала она со смехом. И тут я узнала ее – но только по голосу. Потому что голос у нее стал совершенно таким же, как был у ее мамы. «Маруся! Это ты?»… Маруся по-прежнему работает в школе. Вышла наконец замуж (по российским понятиям поздновато) – за милиционера. У них растет единственный сын. Ей очень хотелось узнать побольше о жизни в других странах, а мне как раз больше не хотелось об этой жизни вспоминать… Ну разве что ради нашей дружбы.

…Отношения с соседями на улице у нас были нормальные, ровные. Многие из них еще учились с мамой или с Шуреком в одном классе, а бабушка и дедушка знали соответственно их родителей. Единственное, что омрачало время от времени атмосферу, как я уже упоминала – это дедушкины непредсказуемые «взрывы» после выпивки. Особенно опасным было сочетание выпивки с дождем: после дождя канаву возле дома переполняло водой, дедушка выходил на улицу с лопатой, и, если он был под градусом, ему начинало мерещиться, что соседи непременно подправляют свои канавы таким образом, что их вода течет в нашу сторону… Лучше и не вспоминать, что он в таких случаях нес! Но бабушка грудью преграждала ему дорогу и не давала натворить глупостей.

На улице четко различали, кто городской, а кто – деревенский. Любой человек, переехавший в город после войны, считался деревенским. У деревенских действительно была во многом другая культура, другая речь. Иногда даже казалось, что это два совершенно разных народа! Постепенно деревенских становилось все больше и больше, и со временем коренные горожане стали незначительным меньшинством. Городские обычаи и манеры тоже забывались.

В доме напротив нас жила довольно противная деревенская бабуся по имени Агафья. Когда ребята начинали играть и бегать возле ее дома, она гоняла их веником с криками: «Не ходитя по моему протуару!» (так в оригинале). Когда мне выстроили зимой ледяную горку перед нашим домом, с которой я сьезжала на середину дороги между нами и Агафьей, она ночью поливала ее помоями.

Соседи звали друг друга на свадьбы и похороны, брали друг у друга взаймы, делились друг с другом новостями, вместе ходили за водой к колонке. Среди них были рабочие и повара, шоферы и инженеры, военные и продавщицы, милиционеры и учительницы музыки. Большинство семей жили по три поколения в одном доме: бабушки с дедушками, их дети и внуки. Периодически к семьям присоединялись новые члены: невестки и зятья. Помню свадьбу соседа дяди Володи и рыжей молодой девицы по имени Инна: громкие крики «горько!» и музыку. Сейчас у них самих уже внуки.

Часто соседи собирались на лавочке перед домом Мотовиловых: поиграть в домино и в лото. Мы все знали друг о друге, если не все- то главное. Если летом кто-то таскал из колонки много воды – значит, поливает огород. Огороды были у всех. Никто ни у кого не воровал картошку. Даже в самый неурожайный год, когда у нас выкопали ночью 5 грядок, это сделали чужие – не соседи. Сейчас, после «перестройки» от самого огорода просто ничего не осталось бы!

Дедушка дружил с Антонычем, как звали мы частенько пьяного нашего соседа с литовской фамилией. Антоныч был большой балагур: я бросала все свои дела и бежала на улицу, когда его видела, важно заявляя домашним: «Пойду с Антонычем поразговариваю!» Антоныч был женат на Шуре – единственной в моем детстве пьющей женщине, которую я знала. В то время пьющая женщина у нас была большей редкостью, чем плачущий большевик у Маяковского! О наркоманах же вообще не было и речи. На полумиллионный наш город мы лично знали только одного: брата маминой сослуживицы.

Шура была бывшей актрисой. У нее было красное лицо, красивые платья и свернутая в трубочку косынка, которой она повязывала голову. Когда она шла по улице подшофе , зрелище было, конечно, печальное. «Не смотри!»- загоняла меня домой бабушка. Однажды Антоныч почти ворвался к нам в дом, бросился дедушке на шею и заплакал: «Шура умерла!» Это были первые на моей памяти похороны на нашей улице. Я страшно боялась похоронного оркестра, игравшего такую душераздирающую музыку, что я начинала рыдать и забивалась под стол, чтобы только ее не слышать.

Одни из соседей, тетя Тоня и дядя Вася, держали коз и кроликов. От их дома за версту раздавалось сильное амбре. Дядя Вася был слепой инвалид, с бородой чуть не до пояса. Он ослеп на войне. По вечерам они прогоняли коз мимо нашего дома – пастись за линией. Я очень этих коз боялась: вдруг еще боднут? Днем тетя Тоня часто ходила по улице – собирать лопухи для своих кроликов. Если бы ее заснял на пленку за этим делом какой-нибудь западный корреспондент, тоже, небось, потом трубил бы, что в СССР люди траву едят с голоду – как это они сейчас говорят о Корее! Но на этот счет можно было быть спокойными. Западные корреспонденты к нам не попадали – город был закрытый. Я в детстве этого не знала и даже когда узнала, не вникала особенно, почему. Работать на оборонном заводе называлось «работать в почтовом ящике» (потому что вместо полного адреса у него был указан только почтовый ящик). Иногда по вечерам вдалеке раздавался какой-то грохот. «Мам, что это?»- спрашивала я. «Да это сахар-рафинад на сахарном заводе колют!» – с невозмутимым лицом отвечала она.

Еще до школы я успела поездить по стране. В 4 года я впервые увидела море. Черное. Это была моя первая поездка на пассажирском поезде с ночевкой, и мне ужасно хотелось спать на верхней полке! Но мама разрешила сидеть на ней только днем: видно, побаивалась, что я могу с нее во сне скатиться. Мне ужасно понравилось пить чай в поезде, и даже сахар-рафинад кусочками казался каким-то особенным, вкуснее чем дома. Помню, как я не отрывалась от окна и как ночью просыпалась от странного громкого голоса, раздававшегося из рупора на платформе. Помню, как им пошли объявляться такие таинственные, незнакомые названия: Армавир, Туапсе…

Вообще-то мы собирались в Сухуми, но потом остановились на Гаграх. Мама повезла меня к родственникам жены ее институтского тренера по легкой атлетике, которые на лето сдавали свой дом отдыхающим. Марина, хозяйка дома, была наполовину грузинка, наполовину армянка, и она от души покатывалась, когда я с серьезным видом объясняла ей: «Сначала мы хотели в Сухуми поехать, но потом решили, что там к нам грузины будут приставать, и поэтому приехали к вам». «Будут-будут, они такие!»- не переставая смеяться, подтвердила она. Естественно, никто к нам не приставал, если не считать того, что застенчивые красавцы – местные рыбаки пытались привлечь мамино внимание тем, что один раз посадили на заборчик дома, где мы жили, маленького живого краба.

Когда я первый раз увидела море, то по словам мамы, на одну секунду зажмурилась, а потом с радостным воплем бросилась бежать прямо в воду – и бежала пока меня не накрыло с головой. Хорошо, что мама вовремя рванула за мной вслед…. А потом я начала собирать гладкие морские камни – которые тоже до этого никогда не видела. Набрала огромный мешок и на полном серьезе намеревалась все их повезти с собой! Мама выбросила тайком половину.