Жена напрокат - Анатолий Санжаровский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Толстое, колодистое тело гнулось трудно.
Опустился на колени. Кряхтел, ползал, подбирал в аккуратную стопочку, умываясь солёным по`том.
Кто после этого скажет, что взятки сладки?
Александр Айкович проснулся среди ночи со сжатыми от гнева кулаками.
– Такой сон не имел права мне сниться! – оправдательно сказал он спящей жене. – У меня такого не было! И даже не будет! Чесни слово!
Жена вздохнула во сне.
Он кисло поморщился, подумал в грусти:
«Но как же тогда быть с моим утверждением, что сон – зеркальное отражение наших дневных хлопот? Вах, вах…»
Кафан. Армения.
Понедельник, 8 июня 1992
Сладкая хина
Секс – общение, основанное на голом энтузиазме.
В. Посоховский– Оник! Вот!.. Полюбуйся, что натворил твой Хинго!
И Иван со злостью швырнул в Оника цветастый ком.
Оник развернул.
– Платье?… Ирочки?…
– Бббыло… платье… Вчера вечером она уходила в нём к Хинго… А взаполночь вернулась домой уже без платья!
– Ка-ак без платья?
– А вот так… Под мышкой доставила со свиданухи этот тряпичный комок…
– Иване-джан! Ваня-джан! Ваничка-джан! Дорогой!.. Расскажи, что случилось?!
– Что случилось! Что случилось! Что может случиться, когда два дурысика в шестнадцать лет остаются одни за бугром посреди ночи? Ты старший брат. Власть и указ младшему брату. Пускай твой младшак тебе и расскажет! А у меня нет слов!
Оник с крыльца трубно ревнул в открытую дверь:
– Хинго! На выход!
Нехотя выходит Хинго. Высокий, красивый. Лицо литое, в бронзе загара. Взгляд прокудливый.
– Хинго… Хинго, что случилось? – Оник потряс перед ним цветастым комком. – Это что?
– Что, не видишь? Платью…
– Не вижу платью. Это тряпка… Рваная…
– Резаная, – уточняет Хинго.
– Почему резил?
– Пусть Ира не доводит!.. Я как ей вчера сказал… Ира, моя Ирочка-джаник, я тебе лублу! Я тебе так лублу, так лублу, так лублу, что и не знаю, как крэпко лублу! Ира-джаник, давай скорей! Не дашь – убью! Она сказала: убьёшь – срок судья даст. Большой! И смеётся! Ножкой балуется! Ручкой машет! Попи играет! Что я мог делать? А пик коммунизма, – вмельк скосил глаза ниже пупка, – до луна уже достаёт! Я вежливо сказал, что судья даст – это мне неинтересно. Мне интересно – ты. Считаю до трёх! Я чесни считал, а она та-ак смеялась! Ножкой та-ак баловалась! Ручкой та-ак махал!.. Я чесни досчитал до целых десяти! А она всё равно та-а-ак смеялась! А она всё равно та-ак ножкой баловалась! А она всё равно та-ак ручкой махал! А она всё равно та-ак попи играл!.. На моих бедни нервах!.. Тогда я достал свой маленьки ножичек и от серци до коленка платью ею рези сделал.
– Зачем платью испортил любими девушка? – строго спросил Оник.
– И совсем новое! – уточнил Иван. – Хоть я и не отец, а старший брат Ирке, да… Расходы и на меня падут. Что мы, новое платье девке справляй?
– А! Проехали про эту платью! – сказал Оник. – Хватит про эту платью. Что, Хинго, получилось дальше? Без платью девушка от тебе бежал?
– Ти что?! – обиделся Хинго. – Она что, дуричка? Она мне лубит, я её лублу… Что бежать? Она уже прибежал! Она без платью всё равно та-ак смеялась… Та-ак ножкой баловалась… Та-ак ручкой махал… Та-ак попи играл!.. Я чуть не умэр!
– Чуть не считается, – буркнул Иван.
– В лубове всё считается! – авторитетно возразил Оник. – Скажи, Хинго, когда ты платью рези, что бил ищо?
– А всё!.. Она платью сняла, в комок положила и кинула мне. И всё равно та-аак смеялась!.. И всё равно та-аак ножкой баловалась!..И всё равно та-аак ручкой махал!.. И всё равно та-аак попи играл!.. Я чуть ещё раз не умэр! Она сказала: съешь платье – мечта твоя сбудется! Я тольке один рукав скуши. Болша не мог. И то рукав бил летни, коротки. А если б бил длинни? Я понял, что всю платью мне не скушать, попросил извинени у Аллаха и пошёл прямо на Ирик-джаник! А Ирик-джаник всё равно та-ааак смеялась!.. А Ирик-джаник всё равно ножкой та-ааак баловалась!.. А Ирик-джаник всё равно та-ааак ручкой махал!.. А Ирик-джаник всё равно та-ааак попи играл!.. Я бил ужэ нэживой…
– Хорош неживой! – передразнил Иван. – А натворил чего?
– Да! – поддакнул Оник. – Ти чиво натворил? Ты чито, девушке руку ломал? Ногу сломал? Глаз поломал?
– Ти что!? – снова обиделся Хинго. – Дурак? И я не дурак. Зачем мне её рука, её нога, её глаз?
– При чём тут глаз? – встрепенулся Иван. – Он ей… э… эту… самую… сломал!..
Оник страшно удивился:
– Ваня-джаник! Не только у дэвушки – у кого хочешь что хочешь можно сломать! Рэбро! Челюсть! Нос! Ух! 3уб! Палец!..
– Во! Во! Куда он лазил своим пальчиком-коммунизьмой? Чего он там забывши?
– Ваня-джаник! Извини! Эсли дэвушка не захочэт, никто к ней со своей коммунизьмой не подлезет! Пачаму она не побежал, когда голи остался? Потому что «сексу не прикажешь»!
– Да как же ей бежать в народ голяшкой?
– Два час ночь какой народ? И потом… Голи… Это страшно? В Грэции, на Олимпиадах, голи всэ бэгали! Чтоб ничаво не мешал! Голи! На стадионе! При всём народе! Днё-ём! А тут два час ноча… Такое горэ…
– Конечно, горе, – стоял на своём Иван. – Он ей эту самую сломал…
– Ваник-джаник! Извини… Я тебе не понимай… Хинго сломал что-то такое, что даже ти не знаешь, как назвать. А откуда нам знать, что он сломал? Я так скажу. Чтоб никакой поломка не бил, надо бил Ире-джаник бегай. Не нравится – беги бегом! Дорога на доме знаэшь! Хинго сдели всё что мог. Сдели хорошее…
– Очень хорошее! – с сарказмом хмыкнул Иван. – Дело сделал, платье порезал в тряпку!
– Конечно, Хинго я не хвалю. Не надо било платью рези. Не нравится тебе платью на дэвушка, скажи ласково: Ирочка-джаник, подари мне твой платью. Ира-джаник дэвушка хороши, может, сама б и отдала. Но раз не догадалась снять и отдать, Хинго и рези. Хорошее дело сделал Хинго. Дэвушка осталась голи, лёгки. Не хочешь дальше нови поломки, бегай от Хинго. Ира-джаник не побежал. Кто виноват? Значит, нови поломка била приятна и Хингу, и Ире-джаник… Какие сейчас споры про поломки?
– Но из платья он-то халат сделал?
– За платью я и спрошу с этого красиви бандитика… Сколко скажешь, Ваня-джан, стоко за платью дадим. Ваня-джан! Ми люди чесни. Нам чужое не надо, Ваник-джаник. А Хинго я, Ваник-джаник, крэпк накажю.
Оник поклялся месяц не выпускать Хинго из дома по вечерам.
– Лето! Я задохнусь дома сидеть по вечерам! – сказал Хинго.
– Будешь сиди у забор перед окном!
Посёлок обнесён штакетным забором. У забора летняя печка. По вечерам, пока на ней готовится ужин, там полно народу. Вроде посиделок.
Оник привязал Хинго к столбу в заборе, и он до полуночи сломленно сидел один уже третий вечер.
– Поднеси руки к дырке, – попросила вдруг Ира с той, с чёрной, стороны забора, куда свет от уличного столба как-то не решался забегать. – Не`люди! Зверюги! Мою сладкую Хинку посадили под арест! Руки повязали! Вас бы всех пересажать!.. Из-за какого-то платья… Да я на нём пуговицы донизу нашила – получился хипповый халатик! Больше резать не надо!
Ножом она перерезала бечёвку у него на руках.
Он орлом перемахнул забор, и они побежали в чёрные кусты чая, что начинались у самого забора.
На бегу Ира не то застёгивала нижнюю пуговичку халата, не то расстёгивала.
Пойди пойми в ночи.
1993
Спасти Михалыча!
Ложка мёда придаёт пикантный вкус бочке с дёгтем.
Г. Малкин– Ффу-у! Ну и давка! Еле втёрся в дверь…
Что деется с народом! Что деется! Все какие-то бешеные до работы. Давятся, будто их станки разбегутся, приди несколькими минутами попозжей.
Но разве они могут?
Боятся на минуту опоздать. Из-за дурацкой минуты чуть было невинного человека не сплющили в худой блин!
Да чтоб я ещё хоть раз к восьми полез на работу?
Не-е!
Покорнейше благодарю!
Они боятся, они пускай и плющатся.
А я не боюсь.
Я смелый. Буду ходить, как ходил. Смелым.
Идёшь спокойно, основательно.
По крайней мере, ты кум королю, отец министру.
Все трусливые в мыле пробежали к восьми.
Теперь в гордом одиночестве шествуют друг за другом смелые.
Вышагиваешь и чувствуешь себя рабочим человеком.
А то… Чёрт меня дёрнул. «Пойду как все». Врезался в эту свалку – еле в проходную втёрся…
Я замечаю, что толпой снесло меня вбок.
Я приложился плечом к крайнему в толпе, собрался уже встегнуться в саму толчею и благородно двинуться по центру к турникету, как двое, слышу, тихонечко, даже уважительно, но стабильно оттирают меня в сторону от центра моего устремления. Проще, сбивают с твёрдого и верного пути.
– Э-э! Мужики! – гаркнул я на них. – Не шалить!
– Извините, – говорят мне опять же тихо и даже культурно. – Извините, мы из заводского профсоюзного контроля.
– А что мне контроль!? – тычу на часы по тот бок над крутилкой. – У меня, господа, извините, в загашнике, к вашему сведению, ещё целых, неначатых, пять минут!
