Проклятый манускрипт - Филипп Ванденберг

Тем временем подоспел врач, одетый в черное, как предписывали цеховые правила, на голове — трубчатая шляпа, высотой добрые два фута.

— Он, должно быть, упал с лесов, — обратился к врачу мастер Ульрих. Они были знакомы, но симпатии друг к другу не испытывали.

Медик осмотрел труп, потом, прищурившись, взглянул наверх и задумчиво сказал:

— Что он там, наверху, интересно, делал? Он одет не как строитель, скорее как путешественник. Кто-нибудь знает его?

В толпе раздалось многоголосое бормотание. Некоторые покачали головами.

Медик наклонился и перевернул мертвеца на спину. Когда зеваки увидели раздробленный череп, по толпе прошел ропот. Некоторые женщины отвернулись и молча удалились.

— Его одежда указывает на то, что это чужестранец с запада. Но это делает его смерть еще более загадочной, — заметил Ульрих фон Энзинген.

Элегантным движением медик приподнял шляпу и передал мальчику на сохранение. Потом он расстегнул воротник на шее мертвеца и приложил ухо к груди. Кивнув головой, врач сказал:

— Пусть земля ему будет пухом.

В поисках какого-нибудь указания на происхождение чужестранца медик обнаружил во внутреннем кармане запечатанное воском письмо. На нем была печать епископа Страсбургского, а сверху каллиграфическим почерком было написано: мастеру Ульриху фон Энзингену, в Ульм.

— Письмо адресовано вам, мастер Ульрих, — удивленно сказал медик.

Ульрих, обычно такой самоуверенный и непоколебимый, казался удивленным.

— Мне? Дайте взглянуть.

Архитектор нерешительно посмотрел на лица зевак. Но только на секунду, потом он снова овладел собой и закричал на собравшихся:

— Что вы тут столпились? Убирайтесь к дьяволу и займитесь наконец работой! Вы же видите, человек уже мертв!

И, повернувшись к Афре, произнес:

— Тебя это тоже касается.

Бормоча что-то себе под нос, люди начали расходиться. Афра тоже повиновалась. Тем временем рассвело.

Когда Ульрих фон Энзинген поднимался к себе в домик, он обнаружил причину падения посла из Страсбурга. Три ступеньки последней лестницы, которая вела наверх, были сломаны. Присмотревшись поближе, он увидел, что каждая из трех ступенек подпилена с двух сторон. Не нужно было долго размышлять, чтобы понять, что целью покушения был не гонец, а он сам. Но кто покушался на его жизнь таким странным образом?

Естественно, у Ульриха фон Энзингена было много врагов, это нужно было признать. Он был не самым приятным человеком. И некоторые каменщики желали ему смерти, когда он ругал их работу. Но между пожеланиями смерти и покушением на жизнь все-таки большая разница. Ульрих прекрасно знал, что чернь ненавидит его, потому что он тратит деньги богатых, вместо того чтобы поделиться с ними. Но эта мысль была абсурдной. Ни один из этих денежных мешков, которые строили вместе с собором памятник самим себе, и не подумал бы поделиться с ними даже пфеннигом.

В любом случае, разобраться с этим покушением должен был городской судья. Но прежде чем отправиться в путь, чтобы сообщить судье о своей находке, Ульрих вскрыл письмо. На нем был герб епископа имперского города Страсбурга, подчиненного архиепископу Майнцскому, и звучало оно следующим образом:

«Мастеру Ульриху фон Энзингену. Мы, Вильгельм фон Дист, милостью Божьей епископ Страсбургский и ландграф Нижнего Эльзаса, приветствуем Вас и надеемся, что Вы находитесь в добром здравии и в вере в Господа нашего Иисуса Христа. Как Вам наверняка известно, возведение нашего Мюнстерского собора длится уже более двух сотен лет и большей частью perfectus[3] но в нем по-прежнему не хватает двух башен, которые, как запланировал мастер Эрвин Штайнбахский, должны способствовать тому, чтобы наш собор было видно издалека, — во славу Господа нашего Иисуса Христа. От нас также не укрылось, что граждане Ульма лелеют мечту aedificare[4] самый высокий собор в мире и поручили Вам, мастер Ульрих, завершить постройку, слава о которой уже дошла до наших ушей, во славу Божью. До нас это известие донесли viatores[5] из Нюрнберга и Праги, которые часто бывают в Ваших краях, а еще они сообщили мне, что граждане Ульма разделились на партии, одна из которых хочет остановить строительство собора, по крайней мере в том, что касается его размеров. Это, а также вера в распятие Господа нашего, который на Страшном суде вознаградит добро и проклянет зло на веки вечные, дает мне повод обратиться к Вам, с тем чтобы Вы отказались от дрязг в Ульме и приехали к нам, дабы закончить башни для нашего собора, превосходящего все остальные по пышности и величию по обе partibus[6] Рейна. Будьте уверены, что плата за это будет в два раза больше, чем та, которую платят Вам богачи Ульма, хотя мы и не знаем, сколько именно они Вам дают. Посыльному, который доставит Вам это письмо, можете всецело доверять. Ему поручено ждать Вашего ответа. Хотя латынь, lingua[7] Господа нашего Иисуса Христа, более привычна, я пишу это письмо по-немецки, чтобы Вы сами могли его прочесть, не пользуясь услугами переводчика.

Написано в Страсбурге, в день всех святых 1409 года от Рождества Господа нашего Иисуса Христа».

Ульрих фон Энзинген нахмурился, потом свернул письмо и спрятал его в карман камзола.

Не смерть посыльного сама по себе, а те обстоятельства, которые способствовали ей, вызвали среди жителей Ульма небывалое оживление. Судья, к которому обратился Ульрих с делом о подпиленной лестнице, заподозрил главного архитектора в покушении на самого себя.

Только указание на то, что ему нет никакого резона перекрывать самому себе доступ к собственному рабочему месту, и напоминание о том, что несколько дней назад он едва не стал жертвой пожара, заставили городского судью изменить свое мнение, и он направил свои подозрения в другое русло.

Последующие дни Ульрих фон Энзинген провел в своей хижине на лесах. Слишком много мыслей роилось в его голове. Тут было и предложение епископа Страсбургского, и, прежде всего, два покушения, несомненно, направленные на него.

Было ли случайностью, что во время обоих покушений рядом оказалась Афра, трактирщица? Строительство собора внезапно отходило на второй план, когда, склонившись над своими чертежами, архитектор о чем-либо задумывался. Конечно, Афра была красива, собственно говоря, слишком красива для того, чтобы работать в столовой. Но женщины — как соборы, чем прекраснее они, тем больше тайн хранят в себе.

Гризельдис, его жена, была тому лучшим примером. Она не утратила ни капли своей красоты, с тех пор как он женился на ней двадцать лет назад, и по-прежнему была для него загадкой. Гризельдис была ему хорошей женой, а Маттеусу, их взрослому сыну, хорошей матерью. Но ее страсть, присущая каждой женщине в ее лучшие годы, была направлена не на сексуальность, а на десять церковных заповедей, которым она ревностно следовала. Большей святостью не могла обладать сама Дева Мария.