Происхождение украинского сепаратизма - Николай Ульянов

Намеренное выпячивание воинских доблестей казачества объясняется, по-видимому, не простым сословным или национальным чванством. Если правы исследователи, относящие время написания «Истории русов» к первой четверти XIX века, то в ней надлежит искать отражение толков в среде малороссийского дворянства, вызванных проектом восстановления украинского казачества. Малороссийский генерал-губернатор кн. Н. Репнин, утвержденный в этой должности с 1816 г., представлял, как известно, Александру I и Николаю I меморандумы на этот предмет. Самым серьезным возражением против такого проекта могло быть укоренившееся со времен Петра Великого убеждение в военной несостоятельности казаков. Они не умели вести регулярных войн с европейски обученными войсками. «И понеже можете знать,— писал Петр Мазепе,— что войско малороссийское не регулярное и в поле против неприятеля стать не может»*. Казацкий способ сражаться служил для Петра образцом того, как не следует воевать. Всякое отступление|114: от регулярного боя он именовал «казачеством». После неудачной Головчинской битвы он сердился: «а которые и бились, и те казацким, а не солдатским боем, и про сие злое поведение генералу князю Меншикову накрепко разыскать» {81}. Известно было неумение казаков осаждать города. Вообще, там, где нельзя было взять неприятеля врасплох лихим налетом или обманом, там казаки долго не трудились; тяготы и жертвы войны были не в их вкусе. Шведы за полугодовое сотрудничество с ними прекрасно разгадали эти качества. До нас дошел разговор короля Карла XII со своим генерал-квартирмейстером Гилленкроком под Полтавой во время ее осады.

«…Я думаю,— заявил Гилленкрок,— что русские будут защищаться до последней крайности, и пехоте вашего величества сильно достанется от… осадных работ».

Карл: «Я вовсе не намерен употреблять на это мою пехоту; а запорожцы Мазепины на что?»

Гилленкрок: «Но разве можно употреблять на осадные работы людей, которые не имеют о них никакого понятия, с которыми надобно объясняться через толмачей и которые разбегутся, как скоро работа покажется им тяжелой и товарищи их начнут падать от русских пуль?» [96]*

Степной половецкий характер военного искусства обрекал казаков на мелкую служебную роль во всех армиях, в составе которых им приходилось участвовать — в польской, русской, турецкой, крымской, шведской. Везде они фигурировали в качестве легкого вспомогательного войска.

Составители «Истории русов» это знали и всеми силами старались представить военную историю своих предков в ином виде. Это было важно и с точки зрения восстановления казачества.

Но как объяснить слишком общеизвестные факты поражений? В этих случаях непременно на помощь приходят всевозможные «измены» и «предательства». Молниеносное взятие Меншиковым Батурина, базы мазепинцев, пришлось объяснить именно такой изменой. Приступ Меншикова, оказывается, был отбит, и сердюки наполнили ров трупами россиян; русские бежали и покрыли бы себя|115: вечным позором, если бы не прилуцкий полковник Нос. Он убедил Меншикова через старшину своего Сельмаху остановиться, вернуться и войти в город через тот участок укреплений, который находился под защитой самого Носа. Меншиков послушался, вошел на рассвете тихонько в город, когда сердюки, отпраздновав вчерашнюю победу, крепко спали, и напал на них, сонных.

Канадская газета «Наш вік» в сто сороковую годовщину Полтавской битвы писала: «Коли Батурин героично, по-конотопському, змагався з москалями, знайшовся сотник Іван Ніс, раніше підкуплений московськими воєводами, який передав ворогові плян оборони міста, вказавши на таємний вхід» [97]. Таких образцов распространенности и живучести в самостийнической среде легенд «Истории русов» можно найти немало.

Эпизод со взятием Батурина, где Меншиков велел будто бы перебить всех поголовно, вплоть до младенцев, заслуживает особого внимания. Жестокости, тут описанные, встречаются только в историях ассирийских царей или в походах Тамерлана. Перевязанных «сердюцких старшин и гражданских урядников» он колесовал, четвертовал, сажал на кол, «а дальше выдуманы новые роды мучения, самое воображение в ужас приводящие»*. Тела казненных Меншиков бросал на съедение зверям и птицам и, покинув сожженный Батурин, жег и разорял по пути все малороссийские селения, «обращая жилища народные в пустыню»*. Меншиковский погром, в совокупности с бесчинствами остальных русских войск, якобы грабивших Украину, превращается под пером автора «Истории русов» в картину грандиозного бедствия, вроде татарского нашествия. «Малороссия долго тогда еще курилась после пожиравшего ее пламени»{82}.

Настойчивое подчеркивание одиозности Меншикова, за которым историки не находят ни приписываемой ему украинофобии, ни перечисленных жестокостей, заставляет предполагать скрытую причину ненависти. Вряд ли она вызвана одним взятием Батурина. Никаких особенных жестокостей, кроме неизбежных при всяком штурме, там не было. Сожжен и разрушен только замок, в котором засели|116: сердюки. Но штурм был действительно сокрушительный, потому что засевшие ждали себе шведов на помощь, и для Меншикова промедление было смерти подобно. Начальствовавший над сердюками полковник Чечел, успевший бежать, но пойманный казаками и приведенный к Меншикову, вовсе не был им казнен, но вместе с есаулом Кенигсеком и некоторыми другими взятыми в плен мазепинцами, отправлен в Глухов, где вскоре собралась казачья рада, низложившая Мазепу, избравшая на его место Скоропадского и казнившая публично взятых в Батурине изменников. Не знаем мы за Меншиковым и всех прочих приписываемых ему зверств. Зато сохранилось известие, дающее основание думать, что агитация против него вызвана личной ненавистью Мазепы и его ближайшего окружения. Началась она года за три до взятия Батурина и связана с самым зародышем мазепиной измены. Измена эта фабриковалась, как известно, в Польше, при дворе Станислава Лещинского. Поляки давно обхаживали Мазепу посредством его кумы — княгини Дольской, но без заметного успеха; хитрый гетман не поддавался ни на какие соблазны. Только одно письмо княгини из Львова укололо его в самое сердце. Дольская писала, что где-то ей однажды пришлось крестить ребенка вместе с фельдмаршалом Б. П. Шереметевым, и за обедом, когда княгиня упомянула про Мазепу, генерал Ренне, присутствовавший там, будто бы сказал: «Умилосердись Господь над этим добрым и разумным господином; он бедный и не знает, что князь Александр Данилович яму под ним роет и хочет, отставя его, сам в Украине быть гетманом». Шереметев якобы подтвердил слова Ренне, а на вопрос Дольской: «Для чего же никто из добрых приятелей не предостережет гетмана?» — ответил: «Нельзя, мы и сами много терпим, но молчать принуждены» [98]*. Именно после этого письма воцаряется при гетманском дворе атмосфера недовольства и ропота против Москвы, усугубляемая ростом расходов на войну и на постройку Киево-Печерской крепости, которую Петр потребовал возвести. Имя Меншикова занимало особое место и в той агитации мазепинцев, что развернулась широко, главным образом за границей,|117: после бегства и смерти Мазепы. Ему приписывалось угнетение украинцев, даже при помощи «всемогущей астролябии, которой дотоле во всей Руси не бывало и перед которою все было безмолвно, почитая направление и действие ее магнита божественным или магическим произведением» {83}.

Зверства царского любимца не ограничились, по уверению «Истории русов», батуринскими избиениями, но распространились на тех чиновников и знатных казаков, что не явились «в общее собрание» для выборов нового гетмана. Они, по подозрению в сочувствии Мазепе, «отыскиваемы были из домов их и преданы различным казням в местечке Лебедине, что около города Ахтырки»*. Казни были, разумеется, самые нечеловеческие, а казням предшествовали пытки «батожьем, кнутом и шиною, т. е. разженным железом, водимым с тихостию или медленностью по телам человеческим, которые от того кипели, шкварились и воздымались» {84}. Жертвами таких истязаний сделалось якобы до 900 человек. Сейчас можно только удивляться фантазии автора, но на его современников картина меншиковских зверств производила, надо думать, сильное впечатление. Им неизвестно было, что число единомышленников Мазепы ограничивалось ничтожной горстью приближенных, что не только не было необходимости казнить людей по подозрению в сочувствии гетману, но и те из заговорщиков вроде Данилы Апостола и Галагана, которые, побыв с Мазепой в шведском стане, вновь перебежали к Петру,— не были ни казнены, ни лишены своих урядов. Данило Апостол сделался впоследствии гетманом. Дано было согласие сохранить жизнь и булаву самому Мазепе, после того как он, пробыв некоторое время в шведском стану, дважды присылал к Петру с предложением перейти снова на его сторону, да привести заодно с собой короля Карла и его генералов. От Мазепы перебежали в 1709 г. генеральный есаул Дмитр[о] Максимович, лубенский полковник Зеленский, Кожуховский {85}, Андриан, Покотило, Гамалия, Невинчаный, Лизогуб, Григорович, Сулима. Несмотря на то, что все они вернулись после срока, назначенного Петром|118: для амнистии, и явным образом отвернулись от гетмана в силу того, что безнадежность его дела стала очевидной, Петр их не казнил, ограничившись ссылкой в Сибирь. Можно ли поверить, чтобы, милуя таких «китов», он занимался избиением плотвы?