Смола - Ане Риэль

Ховедет, или того, что не найдет достаточно вещей для папы и еды для мамы; он не боялся шуметь или того, что его могут найти; не боялся выходить на улицу при свете дня, и того, что прячется в темноте. Об этом он рассказывал только мне.

Все же он иногда грустил.

И злился.

Он злился на маму, потому что она слишком много ела и слишком мало двигалась, отчего стала такой огромной, что мы с ним даже задумались, а не треснет ли от ее веса пол. В спальне и так было много вещей, а среди них – еще и мама. Я знаю, что после смерти дедушки папа спал в белой комнате, чтобы у мамы было больше места в их двуспальной кровати, поскольку она теперь постоянно там лежала.

Я совершенно не понимаю, почему она так растолстела. Да, ела она много, но не так, чтобы очень много, к тому же она не часто ела пирожные и другие сладости. Иногда я приносила домой только белый хлеб. Или филе ягненка из трактира. Иногда – сыр, ветчину, картошку, морковку и замороженный горошек, который постоянно таял по дороге.

Внутри мамы еда как будто бы распухала. Она сама говорила, что еда не выходит из нее нужным образом, но все равно просила добавки. Это страшно раздражало Карла. Но и расстраивало тоже, ведь наша мама была самой лучшей мамой в мире, а когда-то она была красивее всех на свете, ну или по крайней мере – на острове. А теперь вся ее красота утонула в тонне жира, из которой выглядывали только глаза, но и они уже не светились так, как на папином рисунке. Я думала, что красота и блеск ее глаз спрятались в ее животе вместе со словами, которые она не могла произнести, и просто ждали освобождения. Но ведь нельзя же просто взять и разрезать живот своей маме, правда?

Иногда мы с Карлом говорили об этом. Мы размышляли, можно ли вырезать дырку в животе и вытащить оттуда все лишнее, чтобы освободить ее от всего того, что ей мешает. Так она снова стала бы прежней. Правда, мы не были уверены в том, что можно разрезать кого-то живого, не сделав его мертвым. Мы ведь совсем не хотели, чтобы мама умерла. И чтобы ей было больно, мы тоже не хотели.

Я уговаривала Карла как-нибудь расспросить об этом папу, но он не решался. Мне кажется, что папа не слышал этого разговора, он ведь никогда не слушал Карла.

Честно говоря, я прекрасно понимала, что папа его даже не видит.

Карла очень расстраивало то, что о нем тогда плохо заботились. И хотя я его видела, говорила с ним и играла, было ощущение, что мне его не хватает. Было бы здорово, если бы он мог помогать мне тащить сумку по ночам – иногда она была очень тяжелой.

Лучшим местом для наших походов был трактир. Часто мы с Карлом доходили только до него, но и там было все, что нужно. Папа говорил, чтобы я не ходила туда слишком часто, иначе меня непременно поймают.

Папа и сам ходил туда пару раз, но, когда они уже не забывали закрывать заднюю дверь, для него это стало проблематично. Зато окно в подвале ночью не было закрыто до конца и выходило в задний двор. Для папы оно было слишком большим, а вот я могла с легкостью через него пролезть. Потом я сама научилась вынимать крючок из петли и открывать окно до такой степени, чтобы я могла в него забраться. Сначала нужно было просунуть в него ноги, потом пролезть полностью, встать на радиатор и аккуратно, не издав ни звука, спрыгнуть на пол. От окна шел небольшой коридор, из которого можно было зайти на склад или подняться на кухню.

С собой я всегда брала свой маленький карманный фонарик, но пользовалась им осторожно, особенно на кухне, одно из окон которой было видно с дороги. Можно было обойтись и без него – тогда глаза должны были привыкнуть к темноте, как у совы. Я так хорошо натренировала свои глаза, что со временем стала лучше видеть ночью.

Со склада я забирала все, что только можно. Обычно это были консервы, туалетная бумага и тому подобное, но иногда я брала еду из большого морозильника. Если там были конфеты, то я брала немного для мамы – она их очень любила. Я искала маленькие пакетики – например, с лакрицей или мармеладками, – поэтому от них она не могла растолстеть. Еще мне очень хотелось принести домой печенье, потому нам с мамой нравилось есть его в кровати. В этом было что-то особенное. Обычно мы его трясли и ломали на кусочки, прежде чем съесть. Мама говорила, это нужно для того, «чтобы вытрясти из него все калории». Как же мы над этим хохотали. Честно говоря, я не совсем понимала, что она имеет в виду. Я ни разу не видела, как из печенья на одеяло падают какие-то калории. Но я все равно трясла и ломала печенье со всей силой. Я и сейчас это делаю. Так печенье вкуснее.

В кухне трактира я никогда не забывала заглянуть в холодильник – там можно было найти упаковки с готовой едой, завернутые в фольгу. Иногда я долго стояла и вдыхала этот вкусный запах от упаковок. Я даже могла их открыть и немного попробовать, а потом убрать в сумку. Но папа не разрешал мне подолгу оставлять холодильник открытым. В нем был свет, который кто-то мог увидеть через окно. Занавесок-то не было.

Мысль о том, что меня могут обнаружить из-за света или громких звуков, пугала меня до чертиков. Поэтому моими верными друзьями были темнота и тишина.

За один раз я не уносила слишком много – это было запрещено правилами игры. Иначе меня могли поймать, а этого я ни за что не свете не могла допустить. Во-первых, если тебя поймают, то игра закончится, а во-вторых – неизвестно, что они с тобой сделают, если поймают. Они, то есть незнакомцы.

Сначала мне казалось, что это безобидная игра, но потом я вдруг поняла, что если они меня поймают, то случиться может все что угодно. Для меня эта игра была смертельно опасной.

Папа рассказывал мне о них. О незнакомцах. Что они с радостью поиграют вместе с тобой, но не из лучших намерений. Незнакомцы надеялись поймать нас, чтобы сделать с нами что-то очень плохое.