Жизнь волшебника - Александр Гордеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
что без добавки-то здесь то же самое, что и дома. Так дома хотя бы ностальгия не мучит. И они
возвращаются с тем, с чем приехали. Слава Богу, что после них остаются дома, чем, собственно,
переселенцы и полезны Пылёвке более всего. Жаль только, что по закону для них не полагается
строить клуб и школу, поскольку свои-то уж совсем прохудились.
Остановить обнищание хозяйства просто некому. Единственный положительный руководитель в
совхозе – парторг Таскаев, который хорош как раз лишь тем, что ничего не тащит сам, то есть
хороший лишь за то, что не плохой, а не за то, что истинно хороший, как говорится в стихотворении
популярного среди молодёжи поэта Эдуарда Асадова.
На службе, слыша призывы на разные комсомольские стройки, Роман недоумевал: почему это
ударно работать следует только там? Байкало-Амурская магистраль, куда зазывают задорней и
песенней всего, срезает северную верхушку их Читинской области и, как твердят и убеждают радио
и газеты, благотворно преобразует там всю жизнь. Но почему эта жизнь не должна улучшаться
южнее, там, где живёт он с родителями и земляками?! Да ведь если ты к чему-то способен, то
признание земляков куда дороже признания интернациональных людей на стройке.
Программа, выработанная им и Серёгой, предполагает, что для нормальной жизни в селе
людям надо всеми средствами держаться привычного уклада, оставшегося с колхозных времён. Но
то, что творится здесь сейчас, похоже на анархию. Людям-то, оказывается, любо и пьянство с
воровством. Тут уже и укреплять нечего – этот уклад успел до фундамента рассыпаться за какие-то
два года – тряхнуло дом, и он распался на кучу кирпичей. Сельчанам уже не платят зерном за
каждый трудодень, а «культурно» завозят в магазин хлебные кирпичи, чтобы их можно было
покупать на выплачиваемые деньги. И потому уже сейчас собственные караваи в селе – редкость,
а вскоре по всей Пылёвке и духа настоящего хлеба не учуешь. Русские печи за ненадобностью
разбираются, а вместо них ставятся компактные очаги с колосниками для отопления. В доме
Мерцаловых печь ещё стоит, только вот и Маруся не вспомнит уже, когда топили её последний раз:
своей муки нет, а в том, чтобы стряпать хлеб не из своей муки, а из покупной, есть уже что-то
неправильное, неудобное, некрестьянское. Так что, эта печь и впрямь вроде бы не нужна.
А ведь с каким душевным, ностальгическим теплом вспоминаются теперь Роману утренние
пробуждения в детстве от щёлканья дров в большом зеве печи… Лежишь за ситцевой светленькой
занавеской и любуешься игрой пламени на белёных, тогда ещё нештукатуреных бревенчатых
стенах. И слышишь запах лепёшек, которые мама тут же, под большим языком пламени, гнутым
потоком улетающим в трубу, печёт из кислого хлебного теста в чугунной сковородке. Для того,
чтобы кислые лепёшки не поднимались на жару, она тычет их кончиком ножа, и эти штришки
похожи потом на какой-то специальный рисунок, на изображение быстро летящих капель дождя.
Лепёшки, подсохшие на краях, вздутые кое-где коричневыми пузырями, похрумкивают на зубах, и
как вкусны они с молоком! Как не хватает теперь этих лепёшек не столько для пищи, сколько для
полноты самого бытия. И вообще, как недостаёт теперь в селе прежнего душевного уюта. Ведь
если этот уют приглушается в каждом доме, то меньше его становится и во всём селе, во всей
стране даже, наверное. Отец страдает от этого болезненно. Иногда, покипятившись и поругавшись,
он спохватывается:
– И чего это я, дурак, завожусь, чего дёргаюсь? Жил бы в своё удовольствие, как Матвей.
Что ж, это тоже вариант. Сосед Матвей Матвеев, или просто Мотя-Мотя, ещё
несовершеннолетним стрелял из дробовика в одного старшеклассника, который издевался над
ним. Слава Богу, не убил, но в колонию загремел, а там – пошло-поехало, и для того, чтобы
образумиться, Матвею потребовалось суммарно восемь судимостей и семнадцать лет тюрьмы. На
Катерине он женился во время третьей краткой свободы, и Катерина потом только то и делала, что
ждала, встречала, а потом снова провожала Матвея на его странную отработку очередного куска
35
свободы. Теперь из-за здоровья, подорванного такой рваной судьбой, Матвей избегает всякой
физической работы: работает либо сторожем, либо кочегаром. В селе Матвей имеет две славы: как
самый заядлый и удачливый рыбак и как фанатичный мотоциклист. Говорят, что его «Урал»
заводится с одного взгляда на рычаг. Ну, конечно же, это враньё: на самом деле этот рычаг всё же
требуется чуть-чуть ткнуть ногой. И тогда двигатель начинает ровно, спокойно и почти по
голубиному ворковать. Впрочем, этот «голубок» воркует не всегда. Всё зависит от кого и как
уезжает Матвей. Бывает так, что сам-то он уходит вроде бы спокойным, а его мотоцикл, отъезжая,
вдруг взревёт глухим, утробным рыком. Вряд ли знаменитый лермонтовский Казбич так любил
своего коня, как Мотя-Мотя обожает свой мотоцикл, и потому прозвище «Мотя-Мотя» – имеет,
пожалуй, и эту добавочную, можно сказать, «мототень». Приезжая к кому-нибудь в холодную
погоду, Матвей никогда не засиживается настолько, чтобы остудить мотор: дополнительно
подсасывать бензин и более раза дотрагиваться ногой до рычага – ниже его достоинства.
Однажды, видя, как Матвей выгоняет мотоцикл на улицу, чтобы ехать куда-то, Роман
спрашивает о странных пятнах на трубах мотоцикла.
– Так это накипь, – поясняет Матвей. – Езжу ведь и в дождь, и по лужам.
Это даже как-то сомнительно: сколько же надо лить на хромированные трубы самой разной
воды, чтобы так накипело? А сколько накипи от дождей, ветров, луж, пыли и двойного солнца
(посиди-ка с удочкой на берегу, перед зеркалом воды) на коричневом лице Матвея?
Вообще Матвея почему-то хочется уважать за всё, невзирая на его «зэковскую» биографию.
Даже за то, что у него отсутствует понятие домашнего уюта. Заходя к Мерцаловым, он обычно не
видит чистых половиков, смело ступая по ним в своих пыльных сапогах. Но это как-то понятно и
естественно. Просто этот человек принадлежит не уюту, а дорожной пыли, воздуху, реке и
мотоциклу. Таким он и остаётся хоть на улице, хоть в доме. А вот знает ли он, например, имя-
отчество того же Трухина – это вопрос. Ему хватает и своего мира. Но так могут не все. Жизнь
Матвея можно принять лишь как исключение, потому что народу без уклада нельзя. Иначе он уже
не народ. И ничего он тогда не сделает и не построит.
В середине лета в совхозе снова сгорает склад с витаминно-травяной мукой. Причина пожара
оказывается той же, что и несколько лет назад – бумажные
