Городской пейзаж - Георгий Витальевич Семёнов

открытой груди, она с грацией сделала к нему шаг, спрашивая взглядом: нравлюсь ли, хороша ли я, одобрит ли брат твой выбор. На литых ее плечах, туго обтянутых зеленым шелком, полированным орехом светились, переливаясь блеском, крутые локоны. Ноги ее, обутые в черные лакированные туфли и перехлестнутые тоненькими ремешками, ступали с девичьей неуверенностью и робостью, будто она впервые вышла к людям на высоких каблуках и боялась оступиться. Длинные рукава платья были стянуты шнурками на запястьях, сборчатыми напусками оттеняя руки. Она тряхнула головой и сказала, овладевая собой:

— Я готова. Мы едем?

И она подошла так близко к Луняшину, что он ощутил лицом жар ее лица.

— Ой! — вскрикнула опять соседская девочка и села на пол. Возбуждение ее достигло предела, когда она увидела нарядную Раю. Она стала кататься по полу и бормотать что-то невразумительное, словно хотела рассмешить очень серьезно глядящих друг на друга молчаливых взрослых людей. — Ой, быры, быры, быры! Что это такое! Ой! — вскрикивала она, звонко шлепая липкими ладошками по паркету.

Но на нее не обращали внимания. Тогда она опять села, опершись ладошками в пол, и увидела, как Рая протянула этому дядьке ключ. «Я сумочку не беру, — сказала она, — возьми в карман». А дядька взял вместо ключа ее руку и прижался ртом, как будто хотел укусить.

Луняшин поцеловал перстенек с маленьким аметистом, надетый вместо кольца, историю которого Ра успела уже рассказать ему.

— Скоро ты наденешь мое, — тихо сказал он, не веря в собственную храбрость.

Она ответила:

— Хорошо.

Окна квартиры, где жили Борис и Пуша, выходили на запад, и когда в дверях раздался звонок, небо уже дымно розовело, был поздний час длинного июньского дня. Но стол под хрустальной люстрой жирно и ярко блестел закусками, фарфором, бутылочными этикетками, маслился розовыми лепестками семги, копченой колбасы, зеленел, краснел ранними овощами, серебрился дутыми ручками массивных ножей и вилок, звал, требовал к себе гостей, маня мягкими бархатными стульями с высокими спинками, сиял огромным цветным натюрмортом среди темно-малиновых стен, с которых на стол и на гостей смотрели фотографии Пуши, Бориса, детей, широкими зубастыми улыбками, смехом, хохотом приветствовавших гостей…

Борис и Пуша, словно бы озвучивая веселые фотографии, встретили смущенного Феденьку, который прятался за плечом своей красавицы, медленно проходившей в комнату, где был накрыт стол.

Она белозубо улыбалась, не слыша, не понимая, что ей говорят, о чем спрашивают, и в ответ только согласно кивала, чувствуя искреннюю радость хозяев, с которыми она то и дело встречалась взглядами и которые усаживали ее за стол на почетное место рядом с Федей.

Она так разволновалась, что не могла ничего сказать и только кивала, приговаривая всякий раз:

— Спасибо, не беспокойтесь… Спасибо, — чувствуя себя неуклюжей дурочкой, над которой впору было смеяться, и не предполагая, что все Луняшины, усевшиеся за привычный для них стол, любуются ею и стараются сами понравиться ей и быть приятными.

— Что вы будете пить? — спрашивал ее старший брат, предлагая бутылки, стоящие на столе, поворачивая этикеткой к ней. — Коньяк, нет? Красное вино? Это «Кинзмараули», а это белое «Вазисубани», а может быть, рюмку водки?

— Я не пью, — отвечала она, но, боясь обидеть, сказала, вспыхнув под взглядом Бориса: — Вот вы сказали… Как? Красное это…

— «Кинзмараули».

— Это легкое, да? Мне совсем капельку… Нет, нет, не в эту рюмку, а в маленькую… Ну что ж, что водочная, а мне все равно, пожалуйста, в нее налейте… Ну почему же нельзя? Ну хорошо, тогда на донышко… Хватит… Я ж не пью. Пропадет вино, и все!

— Не пропадет, — уверенно сказал Борис, наливая багрово-красную жидкость в рюмку. — У нас в доме не принято доливать, вот вам и хватит на весь вечер… Знаете, в Болгарии говорят: доливают только масло в лампады, а вином наполняют пустые, до дна выпитые рюмки. Вот когда в вашей рюмке покажется дно, тогда поговорим. Ну а мы с Феденькой водочки выпьем, пока не согрелась.

— Нет, — сказал тот, вызвав удивление на лице брата, который, подняв брови, поднес уже бутылку экспортной «Столичной» к его рюмке. — Нет, Боря, я тоже вина… пожалуй… А впрочем! Ха! Такая закуска, выпью-ка водки! — воскликнул он, засмеявшись и безумновато оглядывая всех.

Брови на лице Бориса приняли обычное положение, и водка посеребрила хрустальную рюмочку, наполнив ее до краев. Борис поднял тост за знакомство, чокнулся с гостьей, склонив в знак почтения голову, и вылил серебро в разинутую пасть, явно довольный случаем выпить. Ра только пригубила рюмку, а Федя, все так же безумновато оглядывая сидящих за столом, держал поднятую рюмку, улыбался и, наконец поймав взгляд своей красавицы, которая на темно-малиновом фоне казалась ему небесным божеством, кивнул ей и, зажмурившись, маленькими глоточками выпил водку. Мысль его унеслась, он вспомнил толстую девочку, и ему самому захотелось плюхнуться на пол, дрыгать ногами, кататься и бормотать всякую глупость.

— Что ж мне делать?! — воскликнул он. — Ведь я сегодня напьюсь!

— Ну-ну-ну! Пьяница нашелся! — весело накинулась на нею Пуша. — Закусывай, а не болтай языком. Я сейчас горячее принесу, — сказала она и поднялась.

— Я вам помогу, — сказала Ра, тоже поднимаясь.

И как ни уговаривала ее Пуша, она все-таки настояла на своем и ушла на кухню.

Братья остались вдвоем, и Федя вперился страдающе-радостным взглядом в Бориса.

— Ну? — спросил он. — Как тебе?

Борис, который на этот раз был без усов, поднял большой палец и показал его брату из-за краешка стола.

Федя не выдержал, и глаза его набухли слезами.

— Ой! — воскликнул он то ли на взрыде, то ли в нервическом смехе. — Спасибо тебе, Боренька! Я, наверное, сойду с ума. Ты видишь?! Видишь, как она с Пушей?! Пошла с ней вместе на кухню. Ой, господи! Прости, я совсем спятил… Слезы эти. Но ведь как здорово! А? Ты рад? — спрашивал он так, будто, приведя красавицу в дом к брату, не себе, а ему в первую очередь хотел доставить удовольствие.

И доставил, потому что и Борис тоже насупился, и у него тоже задрожала голая губа, и он тоже осевшим голосом сказал, кладя руку на плечо брата:

— Может быть, это твоя судьба. Не спугни. Боюсь тебя поздравлять… боюсь сглазить, но — постучим по дереву…

И оба они, задрав скатерть, постучали по столешнице, а Борис, откинувшись, осклабился вдруг в улыбке, развел руками и воскликнул, увидя Ра в Пушином переднике:

— Это будет