Городской пейзаж - Георгий Витальевич Семёнов

я еще не встречал женщины доверчивее и обаятельнее, чем Рая. Ее зовут Рая. Да… Но она с улыбкой… Знаешь, какая у нее улыбка! Она с улыбкой сказала, чтобы я ее звал просто Ра! Бог солнца! Она и есть богиня. Ра! Понимаешь? Боренька! Я бегу к ней. У нее, к сожалению, нет телефона. Но мы обязательно… Постарайся, Боря! Мне без нее уже просто невозможно жить. Я это знаю. Я очень одинок, Борис! Больше не могу. И ты это должен понять. Что ты говоришь? Ах, брось, пожалуйста! Что значит не знаю! Я ее знаю давным-давно! Я приеду с ней, ты все увидишь и поймешь меня. Но пусть тебя не смущает, если она не справится с такой нагрузкой, не сумеет обворожить тебя манерами. Она очень естественная, и всякие эти штучки-дрючки, ножи и вилки, салфетки и фарфоры кузнецовские — все это для нее не существует. И я счастлив! Она моя спасительница, Боря. И прошу тебя именно так и принимать ее — как мою спасительницу. Все! Я бегу. Я постараюсь ее уговорить. Она, конечно, очень понравится Пуше. Целуй ее! Борька, я счастлив! У меня ни тени сомнения… Ты, конечно, ее полюбишь, а она полюбит тебя. Я это чувствую и знаю. Она дивная женщина! Женщина, девушка — какая разница! Меня это совершенно не волнует, мне нужна родная душа, я истосковался, не могу больше. Все, Боренька. Целую тебя. Прости, я схожу с ума, но это ради нашего с тобой счастья, ради всего святого. Я верю в это, как в провидение… Иначе я глупец и достоин презрения, насмешки, позора, чего хочешь! Но я и на это пойду, лишь бы она была моей. Я тебе потом расскажу, как мы с ней познакомились. Она кормила муравьев сахарным песком. Да, муравьев. Каких-каких! Обыкновенных муравьев! Потом все расскажу. Да, я чудак, конечно, я жуткий чудак и в этом качестве пребываю с наслаждением. Боренька, я бегу, а ты жди меня, я обязательно уговорю ее. Она уже знает о тебе и о Пуше, я ей все рассказал. Она в восторге, потому что, говорит, не слыхала о такой братской любви. Это так мне приятно было слышать, Боря! Это судьба! Я только боюсь за нее, лишь бы она не передумала… Вот что меня тревожит. Я помчался, Борис. Скоро буду. Увидимся. Целую тебя!

Он повесил трубку. Дрожь колотила его. Дыхание было прерывистым. Нетерпение мучило его, как острый приступ болезни. Он схватил из письменного стола все деньги, какие остались от зарплаты, сунул их в задний брючный карман и, хлопнув дверью, помчался вниз по лестнице, не в силах дожидаться лифта, а потом метался по улице, заступая дорогу каждому автомобилю, размахивал руками, смеялся, если его обругивали шоферы, просил подвезти, если кто-либо останавливался, и, наконец, уселся в тесной кабине белого «Москвича», договорившись за пять рублей с молоденьким частником, что тот дождется его, пока он сбегает за женой, как Луняшин назвал Раю Клеенышеву, и поехал по московским улицам, томясь под светофорами, чертыхаясь всякий раз, если перед самым носом у них загорался вдруг красный и «Москвич», поскуливая тормозными колодками, останавливался на перекрестке.

Был в Москве тот светлый час, когда небо, погасив голубые тона, озарилось зеркальным блеском заходящего солнца, и город, погруженный в перламутровую дымку, казался шоколадным. Вознесенные в небо окна электрическими сквозными проемами горели в прямоугольниках стен. Зеленые светофоры стали синими, а красные превратились в пронзительно-розовые.

Город, который еще днем раздражал Луняшина летящим пухом и жарой, преобразился, окрасившись в небывалые цвета.

Молодой парнишка, сгорбленно сидящий слева от него за рулем, был высокого роста, и Луняшин все время хотел сказать ему что-то очень приятное, спросить у него, не играет ли он в баскетбол, что-нибудь рассказать веселенькое, какой-нибудь анекдот. Но голова была переполнена ликующей радостью, и он забыл это сделать.

Он ждал в узкой прихожей, пока Рая переодевалась. На него исподтишка поглядывали соседи. Маленькая, толстая девочка лет шести подошла и спросила:

— Ты, что ль, ее ждешь? — и улыбнулась беззубым ртом.

Детсадовская смелость играла в ее осоловелых от природы, но бесовски хитрых, всепонимающих глазах; хрящевато-гибкое ее тельце гнулось в кокетливых движениях; липкие пальцы трогали смущенного Луняшина, мягкая рука ее ухватилась вдруг, присосалась своей липкостью к руке застенчивого гостя.

— А у меня вон чего есть, — сказала она, показывая зажим для волос в виде божьей коровки.

— Ах, какая красивая штучка, — похвалил Луняшин, смущаясь.

А девочка тем временем уже прижалась щекой к его руке, стиснув беззубые челюсти в страстной какой-то признательности.

— Не надо, — шепотом попросил ее Луняшин. — Нельзя личиком к руке прижиматься. У тебя чистенькое личико, а руки я не мыл…

— Ой! — воскликнула притворная девчонка и села на лакированный пол, изобразив на лице шутовской испуг. — Ой! — воскликнула она опять, повалившись на пол и задрыгав в воздухе ногами. Но поднялась, как резиновая, и села на шпагат, мяукающим голоском произнеся опять свое ойканье.

— Ты, наверное, любишь цирк, — сказал ей Луняшин, не зная, как себя вести.

— Нет! — тихо вскрикнула девочка, ощерив слюнявый ротик. — Нет! — она была уже на ногах и притерлась вдруг к Луняшину затылком, задрав при этом голову так, что смотрела на него снизу вверх, закатив под лоб глаза.

— У тебя разъедутся ноги… и ты упадешь, — сказал Луняшин.

— Ой! Разъедутся ноги! Куда они разъедутся? Они у меня ходят, а не ездиют. Ездиют автомобили! — сказала она с выражением обманутой и обиженной, хотя было видно, что она все поняла, и только природное кокетство заставляло ее поступать так, как она поступала.

«Во всяком случае, — подумал Луняшин, — женщине она наверняка не ответила бы так, потому что ей было бы неинтересно вести себя с женщиной подобным образом».

— Ты кривляка, да? — спросил он у нее.

— Я гимнастикой занимаюсь!

— Ах, вон оно в чем дело!

В квартире пахло жареными котлетами. Луняшин остро вдруг почувствовал голод, хотя его и накормила сегодня Ра, но ощущение голода было приятно ему: он уже видел стол, накрытый Пушей, видел замешательство на лице брата и Пуши, их улыбки, вежливые их приглашения, потчевания, уговоры… И так ему было приятно подумать об этом, что он потянулся, расправляя плечи, и глубокий, зябкий вздох вырвался из груди.

В этот момент отворилась дверь комнаты, и на пороге ярко освещенного пространства появилась Ра. В темно-зеленом шелковом платье, в глубоком вырезе которого белела гладь