Глухомань. Отрицание отрицания - Борис Васильев

— Ладно, пообсуждайте проблему, а я от Танечки один звоночек сделаю, — сказал Спартак и тут же вышел.

— Поладим? — спросил Денисыч.

— Отчего же не поладить, — сказал я. — Только в чем проблема-то, Юрий Денисович?

— В патронах. Не все одинаково стреляют, а отпускают их на всех поровну. Неплохо бы запасец иметь, а?

Признаться, я тогда подумал, что Херсон Петрович кого-то посвятил в свое открытие. Но доказательств этого у меня не было, и я продолжал толочь воду в ступе.

— Мелкашками не занимаюсь. Не мой профиль.

— Вы явно оторвались от политической жизни, — покровительственно улыбнулся Юрий Денисович. — Мы проиграли «холодную войну», а побежденных ожидает экономический кризис. Неминуемо. Для того чтобы смягчить его, прикроют прежде всего затратные производства. То есть вас, уважаемый друг, в первую очередь. Горбачев не вылезает из-за границы, стремясь смягчить этот удар. Но у нас — самая большая и самая затратная армия в мире.

Вошел Спартак.

— Он говорит правду. В ЦК недовольны политикой Горбачева.

— Уважаемый Юрий Денисович говорит как раз об обратном, — сказал я.

— Не угадал! — Спартак с усмешечкой развел руками.

— Следовательно, нас ожидает и кризис политиче-ский, — как ни в чем не бывало продолжал Зыков. — В возбужденной стране, не понимающей, что такое свобода слова, знаете, чем это может обернуться?

— Перестрелкой? — Я улыбнулся. — Уже слышал.

— Хуже, — вздохнул гость. — Экономическим крахом. Рубль полетит в пропасть, меж собой начнем рассчитываться долларами, а чем вы будете платить зарплату своим рабочим? Патронами?

— Макаронами.

— Бросьте, уважаемый. Я предлагаю вам живые деньги.

— Которые завтра обесценятся, как вы предрекали.

— Могу сахаром. Он не обесценится никогда. Сладкое нужно детям.

Я почему-то вспомнил, как совсем еще недавно мы с Вахтангом прятали мешки с сахаром. И невесело улыбнулся.

— Вы имеете отношение и к сахару?

— Думай, — предостерегающе буркнул Спартак. — Думай, что говоришь.

— Прошу извинить, историю одну вспомнил. С покойным другом приключилась.

— Ах, выпьем, — сказал первый и наполнил рюмки. — За взаимопонимание.

Выпили за взаимопонимание.

— Но я не выпускаю мелкашек, — простовато повторил я. — Вы пришли не по адресу, друзья.

— В глухоманских лесах — лоси, кабаны, даже олени встречаются, их мелкашкой не возьмешь, — почему-то с глубоким вздохом отметил Юрий Денисович. — Наладим совместный охотничий туризм, это выгодное предприятие, готов взять вас в долю.

Дело принимало серьезный оборот, и я почему-то уже почти ощущал очередную пулю в заднице. Правда, на сей раз — полегче. Отечественного производства.

— У меня нет отдела сбыта, и Спартак это знает. У меня — отдел учета, я отпускаю продукцию по распоряжениям, а не по торговым связям. Будет что положить в папку, не будет вопросов. Хоть вагон.

— Будет, — уверенно сказал мой гость. — Туристический бизнес — штука верная.

— Вот на этом пока и порешим, — сказал я.

Гости ушли. Проводил, раскланялся. А на душе было паршиво. И я не понимал, почему так паршиво. Ничего я тогда не понимал.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Что-то в Москве происходило, но до нашей Глухомани о происходящем там никакой ясности не просачивалось. Человек по природе своей консервативен, и чем дальше от центра, тем консервативнее. Даже газеты, по которым мы привыкли ориентироваться, стали куда больше путать, чем разъяснять. «Правда» давила на достижения социализма, «Советская Россия» ударилась в ностальгию по вековому величию России, называя нас чуть ли не мессианским народом, а всеми любимый «Труд» доказывал, что все наши социальные блага не завоеваны, как на Западе, а пожалованы, как на Востоке, а потому и легко отбираемы. К новым демократам, во главе которых вскоре обозначился Ельцин, Глухомань не очень-то тянулась, а многие были просто убеждены, что в их лице мы имеем дело с прозападной агентурой. Мы до крика спорили решительно по всем поводам, и при этом привычно ждали, что же в конце-то концов скажет Москва.

Жизнь дорожала, поскольку, во-первых, рубль падал, а во-вторых, магазины пустели. Нефтяная колбаса кончалась, и мы опять начали заглядывать в райисполком с портфелями. Правда, сухой закон тихо-тихо отдал концы, но какие-то ловкие ребята быстренько наладили как производство, так и продажу пойла на техническом спирте. В старых бутылках, но с новыми этикетками.

А я женился. Свидетелями при регистрации были Ким и подружка моей Танечки. Родители моей юной жены, а она у них единственная, ждали нас дома, где мы и отпраздновали нашу свадьбу.

И тогда подарил Танечке паричок.

— Мне его вручили на Кубе. Для любимой жены.

Это случилось прямо после регистрации, по выходе из казенного дома. Танечка невероятно обрадовалась, хотела срочно его напялить, но афганцы ее отговорили:

— Плохая примета. Сначала надо свадьбу отпировать.

На свадебном пиршестве еще один родственник оказался. Профессор из областного университета Иван Федорович. Они с отцом Танечки Павлом Николаевичем сидели в кабинете (в котором до замужества проживала моя жена) и яростно спорили, когда Танечка ввела меня туда, представила и тотчас же удалилась. А я пробормотал что-то из репертуара входящего и скромно уселся в сторонке.

Я не прислушивался, о чем они там спорят, и правильно делал, что не вникал. Они спорили всегда и по любому поводу по той причине, что им долго приходилось молчать до державного разрешения говорить о чем угодно. Ну, а поскольку Танечкин дед был, так сказать, подпольным диссидентом, а отец — подпольным сталинистом, то искры яростно летели во все стороны, но куда больше — в сторону отставного штабиста. Тайный диссидент был весьма плотно нафарширован историческими фактами и примерами.

— Как вы можете?.. — с ужасом повторял Павел Николаевич, почему-то испуганно оглядываясь по сторонам. — Нет, как вы смеете так…

Это оставалось единственным аргументом для угнетенного открытиями отставника. Когда ему делалось совсем невмоготу, он шел в Глухоманский комитет ветеранов, где и отводил душу в приятных восторгах по поводу военного гения Сталина.

Неизвестно, как бы дальше развивался спор, если бы не вошла Мария Ивановна и не пригласила нас к столу.

Признаться, я чуточку побаивался знакомства с родителями Танечки. Точнее сказать, не столько побаивался, сколько стеснялся: я был на добрый десяток старше ее и даже начал лысеть. К счастью, с висков.

Как говорится, абзац для размышления.

Мама моей дивно юной жены Мария Ивановна, фельд-шер, продолжающая много и с удовольствием работать, оказалась человеком заботливым, тихим, скромным, словом, дочь — только в будущем, когда подрастет. Она была счастлива, что ее Танечка наконец-то вышла замуж, как потом выяснилось в разговорах, по первой большой любви. Это умиляло почтенную и хозяйственную тещу мою, а меня растрогало и — обязало. Я даже клятву, помнится, себе тогда дал, что никогда, ни при каких обстоятельствах не предам своей Танечки, всегда так вовремя и так тактично приходившей на помощь, о которой я даже не просил, но — нуждался, как в глотке свежей воды. А подполковник в отставке Павел Николаевич был штабистом со всем свойственным штабистам всего мира добродушным занудством. Он нигде не работал, выйдя в отставку, поскольку совершенно серьезно полагал, что отныне достоин только полного отдыха. И если с Марией Ивановной я никогда не спорил, то с ее супругом споры возникали постоянно, стоило ему появиться в дверях собственной персоной.

— Не туда катимся.

— Что катимся — это точно подмечено.

— Россия без власти — знаем, что это такое. Это сытая Европа не знает, а мы, русские, хлебнули горячего до слез.

Впрямую — вопрос-ответ — подобный разговор напоминал пинг-понг как по форме, так и по содержанию. Но я терпел, хотя мне сильно хотелось хотя бы раз швырнуть мячик поперек этого пинг-понга. Терпел из-за Танечки.

— Порядок! — Он молитвенно складывал на груди руки. — Россия строгого руля требует.

— Нарулили уже. Достаточно.

— Не скажи, — он упрямо качает бритой головой, то и дело путая систему обращения ко мне: то семейное «ты», то вдруг официальное «вы». — Веру забыли православную. Да еще и опоганили. Меня не крестили — испугались. Отца-середняка сход постановил кулаком считать, потому что у него две коровенки, как на грех, оказалось… Ну и выселили нас. В Тюмень. Холодища! Поверишь ли, до сей поры мерзну: мы же из Курской губернии. Ну, а крестить не положено, неприятностей не оберешься, потому что уполномоченный два раза в месяц твое поведение проверяет. Но я этот пробел теперь успешно ликвидировал. И сам крестился, и Марию свою креститься уговорил.