Короли и капуста (сборник) - О. Генри

Они выгрузили ящики из вагонов и начали сбивать с них крышки. Открывают первый ящик, и я вижу, как генерал де Вега достает оттуда винчестерские винтовки и раздает их каким-то солдатам самого отвратительного вида. Потом открывают другие ящики, и, хоть верьте, хоть нет, но там находится оружие совершенно иного рода. Во всех остальных наших ящиках были кирки и лопаты.

А потом – о горе вам, тропики! – и гордый Клэнси, и презренные даго взваливают каждый на плечо кирку или лопату и отправляются работать на строительстве этой грязной узкоколейки. Да, вот для чего привезли сюда всех этих даго, и вот на какую работу подписал контракт флибустьер Клэнси, хоть он тогда и не ведал, что творит. За несколько дней я разузнал, что здесь к чему. Оказывается, им было довольно трудно находить людей для работы на строительстве этой дороги. Смышленые туземцы были слишком ленивы, чтобы работать. Господь свидетель, эт’ было им совершенно ни к чему. Стоит такому туземцу лишь протянуть руку, и вот уже в его руке самые изысканные и роскошные фрукты, какие только существуют на свете; стоит ему подложить руку под голову – и он может заснуть хоть на несколько дней, совершенно не беспокоясь о том, что его покой нарушит семичасовой фабричный гудок или шаги сборщика квартирной платы на лестнице. Так что пароходы регулярно отправлялись в Соединенные Штаты, чтобы там обольстить и завербовать рабочих. Обычно импортные лопатомахатели умирали через два-три месяца от протухшей воды и жаркого тропического климата. Поэтому вербовщики заставляли рабочих подписывать контракт на целый год и ставили вокруг вооруженную охрану, чтоб этим бедолагам не вздумалось бежать.

Вот так тропики обольстили и обманули меня… А все из-за нашей семейной склонности сходить с проторенных путей и ввязываться в разные приключения.

Они дали мне кирку, и я взял ее, размышляя, не взбунтоваться ли мне прямо сейчас. Но вокруг везде были охранники с винчестерами, и я пришел к выводу, что главная добродетель флибустьера – осторожность. В бригаде, которая отправлялась сейчас на работу, было нас человек сто, и мы ожидали команды. Тут я выхожу из шеренги, подхожу к генералу де Вега, который курил сигару и смотрел на нас, довольный и счастливый. Он улыбается мне вежливой и дьявольской улыбкой.

– Много работа, – говорит он мне, – для большой сильный людей в Гватемала. Да. Дритцать доллар в месяц. Хорошие деньги. О, да! Вы есть сильный, храбрый человек. Раз-раз – и наш железный дорога быть очень скоро к столица. Надо вас идти работа сейчас. Adios[129], сильный людей.

– Мосье, – медленно говорю я ему, – объясните бедному ирландцу одну вещь: когда нога моя ступила на этот ваш тараканий пароход и я пил ваше кислое вино и говорил вам о свободе и революции, неужели вы думали, что в душе я мечтаю махать киркой на этой проклятой узкоколейке? И когда вы отвечали мне патриотическими речами, взывая к идеалам свободы, неужели уже тогда вы задумали низвести меня в ряды этих несчастных даго, которые как каторжники корчуют здесь пни во славу вашей низкой и подлой страны?

Толстые щеки генерала еще больше раздулись, и он с большим достоинством начал смеяться. Да, он смеялся очень долго и громко, а я, Клэнси, стоял и ждал.

– Какой смешной людей! – завизжал он наконец. – Так вы убивать меня от смех. Да. Трудно найти храбрый сильный людей, чтобы помогать мой страна. Революции? Я говорить о р-р-революциях? Ни один слов. Я говорить, большой сильный людей нужна Гватемале. Так. Ошибку делать вы. Вы смотреть в тот одна ящика, где быть винтовки для охраны. Вы думать, что во все ящика быть оружие? Нет. В Гватемала нет война. Но работа? Да. Хороший работа! Дритцать доллар в месяц. Вы должны брать кирка, сеньор, и копать для свобода и процветание Гватемалы. Идти работать, сеньор. Охрана ждать вас.

– Ах ты жирный коричневый пудель! – говорю я ему тихо, хотя сам просто киплю от душевного волнения и негодования. – Ну так я тебе устрою. Дай только срок, Джей Клэнси придумает тебе достойный ответ.

Тут бригадир приказывает нам выступать, и вместе со всеми даго я отправляюсь на работу, но долго еще было мне слышно, как выдающийся патриот и похититель людей от всей души смеется нам вслед.

Так что вот такой печальный факт – в течение восьми недель я вынужден был строить железную дорогу для этой нехорошей страны. Я флибустьерил по двенадцать часов в день тяжелой киркой и лопатой, уничтожая роскошный пейзаж, что рос у нас на пути. Мы работали в болотах, которые воняли так, будто прорвало газопровод, мы затаптывали в грязь тысячи красивейших и дорогущих оранжерейных растений и овощей. Пейзаж там был настолько тропический, что его не смогло бы себе представить даже самое буйное воображение ученого-географа. Деревья были все как небоскребы; подлесок был полон игл и шипов; были там и обезьяны, скакавшие вокруг с дерева на дерево, и крокодилы, и пересмешники с розовыми хвостами. А ты при этом стоишь по колено в гнилой воде и корчуешь пни во имя освобождения Гватемалы. По ночам мы разводили в лагере огромные чадящие костры, чтобы отгонять москитов, и сидели в этом дыму, а вокруг расхаживали охранники. Всего на строительстве этой узкоколейки работало человек двести – в основном даго, негроиды, мексиканосы и шведы. Было здесь и три-четыре ирландца.

Один старик по фамилии Халлоран – настоящий гиберниец[130] и по имени и по духу, детально объяснил мне положение дел. Он работал на этой дороге уже год, хотя большинство рабочих умирало, не проработав и шести месяцев. Тяжелая работа иссушила его так, что от него остались лишь кожа да кости, и каждую третью ночь его била лихорадка.

– Сначала, когда ты только приехал, – рассказывал он, – ты думаешь, что уедешь отсюда немедленно. Но они удерживают твое жалованье за первый месяц в качестве платы за проезд, а через месяц тебе крышка – ты во власти тропиков. Тебя окружают величественные джунгли, в которых полно диких животных с сомнительной репутацией, – там и львы, и бабуины, и анаконды – и все они только и ждут, чтобы тебя сожрать. Солнце жарит так, что даже костный мозг закипает в твоих костях. И ты становишься похожим на тех едоков латука[131], о которых писали в поэзии. Ты забываешь все возвышенные сантименты твоей прошлой жизни – забываешь о родине, о мести, забываешь о том, что хотел взбунтоваться, забываешь даже, что такое чистая рубашка. Ты выполняешь свою работу, и ты пьешь здешнее пиво, что по вкусу как керосин, и ты ешь эти резиновые трубки, которые готовит здешний повар-даго. Ты закуриваешь свою трубку и говоришь сам себе: «На следующей неделе я точно сбегу», и ты идешь спать и называешь себя лжецом, потому что точно знаешь, что никуда ты не убежишь.

– А кто такой этот генералишко, – спрашиваю я, – ну, который называет себя де Вега?

– Этот человек, – отвечает Халлоран, – пытается завершить, наконец, строительство этой проклятой железной дороги. Сначала это был проект одной частной компании, но компания прогорела, и потому за дело взялось правительство. Де Вега здесь большой политический деятель, и он хочет стать президентом. А люди хотят, чтобы эту железную дорогу наконец достроили, потому что на это строительство с них дерут огромные налоги. Так что для де Веги это строительство как бы часть его избирательной кампании.

– Не в моих правилах кому-либо угрожать, – говорю я, – но у меня есть счет к этому железнодорожнику, и, не будь я Джеймс Клэнси, этот счет будет оплачен!

– Я и сам так думал поначалу, – говорит Халлоран, тяжко вздыхая, – пока не стал одним из едоков латука. Во всем виноваты эти тропики. Они делают человека слабым. Это именно та страна, где, как сказал поэт, «в любое время ночи или дня неумолимо клонит в сон меня». Я только работаю, курю трубку и сплю. Да ведь в жизни кроме этого мало чего и есть, один хрен. Ты сам очень скоро все это поймешь, Клэнси. Так что не питай никаких сантиментов.

– Ничего не могу с собой поделать, – отвечаю я, – сантименты просто переполняют меня. Я по доброй воле завербовался в революционную армию этой несчастной страны для того, чтобы сражаться за ее свободу, за ее славу и за ее деньги; а вместо этого меня заставляют уродовать прекрасные пейзажи и корчевать пни. Генералишка мне за это заплатит.

Два месяца я проработал на этой проклятой железной дороге и только тогда наконец выдался шанс бежать. Однажды меня с несколькими другими рабочими отправили на устроенную недалеко от лагеря временную станцию – нужно было перетащить в лагерь партию лопат, которые возили в Пуэрто-Барриос к точильщику. Лопаты привезли на дрезине, и когда мы отправлялись обратно в лагерь, я заметил, что эту дрезину оставили на путях без всякого присмотра.

Той ночью, примерно в двенадцать часов, я разбудил Халлорана и изложил ему свой план.

– Бежать? – говорит Халлоран. – О господи, Клэнси, ты что же, действительно хочешь бежать? И хочешь взять меня с собой? Да ведь у меня духу не хватит. На улице так холодно, и я не выспался. Бежать? Я уже говорил тебе, Клэнси, я отведал этого латука. Я потерял хватку. Это все из-за тропиков. Как сказал поэт: «Забыли мы друзей, нерадостен наш путь – в краю латука жизнь прожить и ноги протянуть»[132]. Ты лучше иди один, Клэнси. Я, наверно, останусь. Уже так поздно… и холодно… и я хочу спать.