Призраки вокруг нас. В поисках избавления - Джеймс Холлис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На пятом уровне Теренс начал признавать инфантильные части себя, которые есть в каждом из нас. Базовые зависимости, страх перед переменами, страх роста, одиночества, неодобрения – всего этого достаточно, чтобы наложить запрет на выражение своей истиной самости. И нигде эти архаичные императивы не дают о себе знать так ярко, как в контексте отношений с другими людьми, потому что именно здесь задействована вся наша история, осадок детских переживаний и нежелание взрослеть.
На одном из своих семинаров я всегда задаю вопрос: в какой момент необходимо начать расти? И никто никогда не просит уточнить, что я имею в виду. Все уже знают, в какие моменты мы не ведем себя сознательно, не хотим поступать зрело и ответственно. Таким образом, предательством себя мы занимаемся уже давно, так что оно уже стало привычкой, модусом существования и бытия. Что нужно сделать, чтобы набраться храбрости и разрушить картонную куклу ложной личности? Мы так давно предаем свою собственную душу, что уже даже забыли о том, что она у нас есть и что ей мы должны служить, а не инфантильным привязанностям и зависимостям. Юнг как-то написал: «Страх и сопротивление, которые ощущает каждый человек, когда он слишком углубляется в себя, это и есть, по сути, страх перед путешествием в Аид»[62]. Но мы ведь уже не живем там? Самое ужасное место в Аду Данте оставил предателям, место, где нет никакого тепла и сочувствия. Какие-то части нас уже давно там обитают, признаем мы это или нет. Теренс серьезно отнесся к своей потере, к своему браку, к своей ответственности, он отважился на этот прыжок в бездну Тартара и вышел оттуда новым, более целостным человеком, готовым к отношениям. Теперь он заслуживает отношений, потому что он смог пережить предательство, отказался быть постоянно преследуемым его призраком. И, начиная все сначала, он полон энтузиазма, а не паранойяльного страха. Он готов рисковать, так как не боится повторения старой истории. У него теперь есть огромный выбор, ведь он больше не привязан к навязчивому прошлому.
Прошлое может предать нас еще и потому, что мы не признаем благотворной силы наших ран; я говорю не только о предательстве, но и о мириадах других императивов. Нечто пережитое интернализируется как некое утверждение, которое, чрезмерно обобщаясь, становится жизненным императивов. Степень предательства определяется не тем, как сильно болит рана, а тем, как сильно мы к ней привязаны. Юнг однажды заметил, что раны не нужно лечить, их нужно перерастать[63]. А если мы не пытаемся их перерасти, то и становимся предателями самих себя. Непроработанной истории ничего не остается, как мучить нас своими призраками.
Глава 9. Где север, знать моряк не мог
Наваждения модернизмаВ 1867 году Уолт Уитмен наблюдал за бесшумным, терпеливым пауком, который «за нитью нить» пытался сплести свою работу в единое целое. Интуитивно он чувствовал связь между упорной деятельностью этого маленького существа и собственным духовным беспокойством. «И ты, о моя душа! – До тех пор, пока мост, который нужен тебе, не будет построен / До тех пор, пока твоя нить не затянется где-то, о моя душа»[64], – пишет Уитмен, чувствуя непреодолимое стремление заполнить внутреннюю пустоту. С подобным упорством, однако совсем в другом внутреннем состоянии современная поэтесса Алисия Острайкер в стихотворении «Наладка» описывает пустоту современной американской жизни и недуг нашего времени в целом. Да, мы бы смогли все починить и наладить, если бы знали, что именно поломалось[65]. В лице Уитмена мы видим человека, который еще может использовать слово душа, надеясь на всеобщее понимание. Острайкер это слово уже не употребляет, хотя и сознательно касается душевных вопросов. Ее мысли совпали с наблюдениями драматурга Кристофера Фрая, который за много лет до этого заявил, что «всякое дело теперь стало величиною с душу»[66].
Из всех призрачных навязчивостей самой мощной, глубокой и патологической является культурема смерти и потери богов прошлого. Мы разрушили племенные мифологии, помогавшие людям определить свое место в пространстве и времени, а ветхие религиозные нарративы и космологии все реже становятся источником смысла, цели и целостности в контексте нашей культуры отрицания и отвлечения. Да, многие до сих пор цепляются за выцветшие нарративы предков или же пытаются громогласно заявить онтологические и сотериологические притязания, но истина в том, что все сегодня до мозга костей ощущают необъятную пустоту вокруг себя. И именно эта пустота заставляет людей отвлекаться, отрицать и находить успокоение в наркотиках.
Как говорится в стихотворении Мэтью Арнольда «Дуврский берег», приливы и отливы постоянно волнуют море смысла[67]. Йейтс, в частности, отмечал, что смерть Пана, архаичного козлоногого бога, олицетворявшего человеческие инстинкты, случившаяся 3000 лет назад, породила настоящую панику во всем Средиземноморье. В XIV веке Блаженный Августин написал «О Граде Божьем» для того, чтобы смягчить тревогу верующих, вызванную падением Римской империи, центральной системообразующей структуры того времени и того пространства. В книге «Путь к Дождевой горе» Н. Скотт Мамедэй описывает увядание и исчезновение оригинальной культуры индейцев Кайова, которое было связано с убийством последнего дикого бизона, олицетворявшего тотемическую связь народа с богами. Каждый раз, когда забываются племенные мифы, зарастают тропы к святыням и местам поклонения, среди людей рождаются страх и тревога, верующие разбегаются, а на авансцену выходят торговцы суррогатной панацеей. Таково и наше время: чем бы ни торговали, машинами или индульгенциями, главное – включить нужный канал, где товар осыпают бриллиантами и похвалами.
Немного преувеличивая, можно сказать, что в последний раз западный мир переживал некое смысловое единство в 1320 году. Именно тогда Данте сотворил всеобъемлющее и всем понятное мироописание (Weltbild) – трехэтажную вселенную с жестко закрепленной системой нравственных ценностей и сводом нормативных правил. В те времена и короля, и простолюдина окружали соборы и замки, которые олицетворяли соответственно божественную и светскую структуры мира. Эти структуры задавали своеобразные духовные координаты, позволявшие людям осознать свое место как с духовной, так и с психологической точки зрения. В свое время я пытался определить причины всеобщего вырождения и исчезновения этой системы координат. Здесь достаточно заметить, что современный секулярный человек в этой системе не нуждается[68].
В 1600 году появились: первый современный невротик (мучимой душевной болью Гамлет, принц датский) и первый эмпирический подход к тайне (формулировка научного метода Фрэнсисом Бэконом). Польский астроном Коперник сдвинул человечество с антропоморфного центра на периферию вселенной, которая сейчас к тому же считается лишь одной из миллиардов галактик. (Миллиардов! Не десятков, сотен или даже тысяч). Больше нет ничего «там, наверху», есть только здесь и еще где-то «не здесь».
В 1800 году кенигсбергский мудрец Иммануил Кант развеял все иллюзии традиционной метафизики, эскизы и диаграммы реальности, заявив, что мы не способны переживать реальность непосредственно, но только ее субъективную трактовку. Таким образом, он утвердил необходимость психологии, особенно глубинной психологии и феноменологии. К 1960-м годам были деконструированы устойчивые социальные концепты класса, расы, пола, сексуальной ориентации, а также презумпция правоты и честности социальных институтов. Все это, естественно, привело к культурной амбивалентности, постоянной тревоге, регрессивной ригидности, фундаментализму и появлению культуры отрицания, бездумного отвлечения и наркотического упоения. (Если абстрагироваться от частностей, то все обстоит точно так же, как и во времена Данте Алигьери, семь столетий назад встречавшего теплое тосканское утро.)
Юнг прекрасно описал, что происходит, когда мы переживаем кризис ценностей и верований, когда ставится под вопрос смысл нашего существования в этом мире. Он описывал такое явление, как «регрессивное восстановление персоны», побег в «то, как все было раньше» или просто казалось. Перед лицом духовного вакуума люди склонны заполнять его политическими идеологиями – это произошло в 1930-е годы в Европе и привело к масштабному столкновению фашизма, капитализма и коммунизма. На современном Западе триумф материализма приводит к обеднению других мировоззрений. Цель жизни теперь – не подготовка к жизни иной, а наслаждение сиюминутным существованием. Однако материализм нашего времени неизбежно приводит к следующей дилемме: коль скоро нуминозное не переживается во внешнем мире, оно будет проявляться в форме соматической болезни, внутренней патологии или выражаться в наших поисках среди объектов внешнего мира, на которые мы спроецировали наше устремление. Таким образом, блестящие новые объекты, соблазняющие технологии, секс и романтика, гедонизм, поглощенность собой и, в первую очередь, отвлеченность составляют типичный набор «духовных ценностей» нашего времени. Нынешние духовные ценности – это не то, что мы исповедуем, а то, на что расходуется наша энергия.