Аут. Роман воспитания - Игорь Зотов

– Нырять, – был короткий ответ.

Я-то ожидала чего-то другого. Скажем, Алексей попросил бы свозить его на родину, или купить очередную книгу о России, или отвести в православный храм, где собирались по воскресеньям соотечественники. Но он просил научить его нырять. У меня отлегло от сердца. Правда, ненадолго.

В ближайшую субботу они отправились в бассейн, и началось мучение. Нырять Алексей боялся, как женщина. И плюхался с бортика вместо головы животом. Это было больно. Я как-то пошла вместе с ними и наблюдала за уроками с трибуны. Стуре терпеливо, в сотый, наверное, раз объяснял Алексею, как надо нагибать голову, держать руки, отталкиваться ногами, изгибаться в воздухе… Алексей послушно кивал, прыгал и – бился животом…

– Все равно я самый сильный! Правда, Стуре? – говорил он.

– Да-да, – кивал Стуре, и все начиналось сызнова.

Не помню, сколько это продолжалось месяц, два или даже три, но однажды они вернулись из бассейна сияющие.

– Бабушка, я научился! – крикнул с порога Алексей.

Не мне крикнул, а бабушке (она тогда еще не переехала к нам окончательно, но гостила подолгу). И потребовал тут же вернуться в бассейн, чтобы показать свои успехи всему семейству.

Он действительно научился входить в воду головой, а не животом. Но эта первая победа оказалась и последней.

Следующим желанием Алексея стало научиться кататься на коньках и играть в хоккей. Стуре послушно повел его на каток. Но тренер оказался не столь терпелив, как Стуре. Более того, он оказался типом нервным и грубым и пару раз так накричал на Алексея, что ни о каком хоккее речи идти не могло. Правда, Стуре упрямо говорил, что он научит, обязательно сам научит пасынка владеть коньками и клюшкой, но неожиданные обстоятельства помешали ему обещание исполнить. И все покатилось черт знает куда.

Все покатилось, когда ночью Лиз снова наглоталась таблеток, а для верности еще и вскрыла себе вены в горячей ванне. Ее спасла Агнета. Девочка проснулась от шума воды, лившейся из переполненной ванны, испугалась, но догадалась – сразу позвонила в полицию. Датские полицаи приехали вовремя, Лиз начали откачивать в карете «скорой» и через три часа, уже в госпитале, вывели из комы. Я бы чувствовала полное равнодушие к ее судьбе, если б это не отразилось на Стуре. Мне показалось, что он стал меня чураться, был со мной сух и официален, настолько, что ночью я боялась дотронуться до него, утешить его сексом. Или же это я просто сама себя так накручивала? Кто знает? Мы отдалились друг от дружки, и оба не знали, как опять сблизиться.

Но главным следствием попытки вислозадой Лиз самоубиться стал Алексей. Он вообще отказался сдавать какие бы то ни было экзамены в школе. Он взял за правило являться ночью в нашу спальню и спрашивать, когда мы переедем в Москву. На мои вопросы, почему он хочет выяснить это непременно ночью и непременно в спальне, он отвечал, что в другое время мы-де сказываемся занятыми и не хотим с ним разговаривать. Я просила его уйти, он уходил и ночи напролет сидел на кухне, громко помешивая ложечкой сахар в чае. Звяканье металла о фаянс легко преодолевало оба этажа дома. Это был, как любил выражаться мой первый муж, метафизический звяк. (Я, кстати, долго не могла понять, что означает это слово, которое Михаил употреблял к месту и не к месту. И вот только теперь до меня дошло: этот звяк мог и не существовать в обыденности, он мог быть бесшумным, бесплотным, но он был, есть и пребудет всегда.) Деться от него было некуда. Стуре, разумеется, ничего не слышал, да и вряд ли кто-нибудь, кроме меня, услышал бы его, но во мне он отзывался как церковный колокол. Он сводил меня с ума, как сводит с ума капающая из крана вода. Я робко просила сопящего поодаль, на другом краю семейного ложа, Стуре приструнить пасынка, и он покорно отправлялся на кухню и долго не возвращался. Потом я засыпала. Так продолжалось около двух недель. Причем всегда с необыкновенной, буквально до тончайших нюансов интонации точностью. Такой вот странный, дикий, безумный ритуал.

Как-то раз, когда Стуре отправился исполнять свой, скажем так, новый супружеский долг на кухню, я заснула, но скоро проснулась. Посмотрела на часы – проспала минут сорок. Стуре рядом не было. Я встала посмотреть, что они делают. Еще на лестнице услышала оба голоса: тихий Стурин бубнеж и визгливый фальцет Алексея. Они спорили. На английском. Я прислушалась.

– Нет, Стуре, ты ничего не понимаешь, ты ничего не понимаешь! – восклицал Алексей, нарочно повторяя одну и ту же фразу, с тем, наверное, чтобы за время повтора сложить в голове новую. – От этого можно избавиться только двумя способами, только двумя. Либо уйти в монастырь и остаток жизни провести в молитве и безмолвии (на самом деле Алексей сказал: в ничегонеговорении, он, забыв простое английское silence, сам придумал это ничегонеговорение), либо, Стуре, бороться, бороться, я бы даже сказал – убивать. А что?

– Как убивать? Как это убивать? – бубнил возмущенный датчанин. – Разве можно распоряжаться человеческой жизнью? Даже одной, я не говорю уж о твоих идеях – убивать всех подряд! Ваш этот, Сталин, кажется, убивал так, как ты советуешь. И что? Русские стали счастливыми? Нет. Они стали во много раз несчастнее. Нельзя, нельзя покушаться даже на одну-единственную жизнь. И не то что человеческую, но и любую! Даже таракана, даже муху убить – это несчастье!

– Но людей так много, зачем их так много, Стуре?! Зачем, Стуре?! – восклицал Алексей и звякал ложкой.

«Надо спрятать все металлические ложки и купить одноразовые, – пришла мне в голову идиотская мысль. – Завтра же».

– Это не нам судить. Есть наука, она развивается, если развивать ее как следует, то скоро человечество решит эту проблему. Возможно, станут меньше рожать, посчитают ресурсы и введут ограничения. Возможно, мы заселим новые планеты… Но убивать одних, чтобы могли выжить другие, – это фашизм. Это хуже фашизма. Твоя страна сильно пострадала от фашизма, русских жгли и расстреливали, и, наконец, твой отец – еврей. Фашисты убили, подумай только, миллионы евреев! В газовых камерах, в каменоломнях. Как же ты можешь говорить об убийствах? Тебе, Алексей, нужно учиться, много учиться. Учить историю, чтобы не повторять глупостей.

– Ах, Стуре! Разве история чему-то научила кого-то? Чему-то кого-то? – ха-ха! Учишь, учишь историю, и что? Человечество от этого учения лучше не становится.

– Это вовсе не повод для того, чтобы творить зло. А потом, разве ж мы не стали жить лучше? Без больших войн, без страшных эпидемий? Наши предки жили в холоде, в болезнях, часто в голоде. А теперь смотри: ты видел в маленькой и не самой богатой Дании настоящих нищих?

– Ах, при чем тут нищие, при чем нищие, Стуре?! Люди не стали ни на грамм счастливее, чем сто, двести, триста лет назад. Вот твоя первая жена Лиз – спроси у нее. Она тебе все расскажет, ха-ха!

– Как тебе не стыдно, Алексей! Не смей ничего говорить про несчастную Лиз!

– А чего это ты так боишься о ней говорить?

– Не смей! – Стуре слегка повысил голос. – Иди спать.

– Хорошо, Стуре, – неожиданно покладисто ответил пасынок.

– Спокойной ночи, Алексей.

– Спокойной ночи, Стуре.

Утром следующего дня муж, собираясь сначала в больницу к Лиз, а потом на работу, сказал мне:

– Нам нужно срочно поговорить. Неотложно. Давай поужинаем сегодня в «Крепости».

– Хорошо, – отвечала я.

И он отправился к вислозадой.

Собственно, вопросов, которые хотел мне задать мой датский муж, было два. Первый: не взять ли нам в дом Агнету на время немощи Лиз? И второй: не показать ли Алексея хорошему психиатру?

Я ждала этих вопросов. Я была к ним готова. И отвечала так: Алексея показать психиатру надо давно, но мне по причине материнских чувств (это я, конечно, соврала) сделать это было трудно. А вот если этим займется Стуре, я буду ему очень благодарна. Ну и, разумеется, без решения этой проблемы ни в коем случае нельзя приниматься за другую. То есть приютить Агнету. Да, она ангел. Да, она в последнее время столько пережила, две попытки самоубийства матери, это, конечно, не баран чихнул…

– Что-что, как ты сказала? – переспросил Стуре.

– Я сказала по-русски: не ба-ран чих-нул, – отвечала я, нагло глядя ему в глаза. – Ну, это значит что-то типа трагедии для ребенка. Нежный возраст, понимаешь, потом на всю жизнь отложится… Короче, не баран чихнул. А тут еще Алексей, который явно психически нездоров. Вот когда все определится с Алексеем, когда его посмотрит доктор, назначит ему лечение, пропишет режим, тогда можно будет говорить и об Агнете. Ведь, судя по всему, ей теперь не позволят жить вместе с матерью. А пока пусть поживет у бабушки с дедушкой (родители Лиз жили во Фредерсборге).

Ну, в самом деле, не могла же я сказать ему о ростовском подвиге Алексея. Равно как и о нью-йоркском.

– Ты, Стуре, предлагаешь две взаимоисключающие вещи, – резюмировала я. – Взять Агнету и скрестить ее с не совсем нормальным Алексеем. Нет, с меня достаточно, я и так каждый день и каждую ночь боюсь за своих младших!