Комната Вильхельма - Тове Дитлевсен

момент она осознала, что он скорее не пришел к ней, а сбежал от Лизе. Ненависть к ней была непонятна Милле. Он ни за что не хотел рассказывать, что произошло в летнем домике, который она ни разу не видела. Пришлось позвонить в школу и сказаться больной. Потом ей приходилось проделывать это всё чаще, и дальше так продолжаться не могло. После публикации объявления Лизе Вильхельм нуждался в Милле почти круглосуточно. И если ее не оказывалось рядом — звонил Хелене, которая всё еще была доступна, родив ребенка от другого мужчины, с которым пожила, пока тот ее не бросил.

Для Милле этот ребенок стал залогом ее ревности к Хелене. (Вильхельм же считал глупым, что та не сделала аборт.) Милле и Лизе сходились во мнении, что Хелене была его несчастьем и тащила за собой на дно. Заправив постель, Милле принялась беспокойно сновать по комнатам, чтобы их «коснулась женская рука». Вильхельм вечно жаловался, что неряшливая и рассеянная Лизе на это была не способна. Но на самом деле — она рухнула в единственное удобное кресло в гостиной — Милле устала расхаживать туда-сюда и придавать всему приятный внешний вид. Не сближало ли всех женщин Вильхельма то, что он обращался с ними как угодно, а они никогда не затаивали ответной злобы? Она подняла с пола брошенную Вильхельмом газету со статьей Лизе. Мгновение Милле рассматривала небольшую беззащитную физиономию Лизе, и ее охватило ощущение своего телесного здоровья. С чувством, какое бывает после вкусного ужина и общения с веселыми собеседниками, она легла спать. Но даже это было давно. Что же мешало ей позвонить Лизе и поговорить с ней? Может, она и взбесится и бросит трубку, но попытаться стоило. Нужно было действовать сейчас, пока мальчик в школе, а Вильхельм в редакции. Почти сияя от счастья, она прошлась по гостиной и уселась у телефонного столика. Подняв трубку, заметила, что из низкой японской вазы пора выкинуть тюльпаны, за исключением разве что двух. В том числе и в этом заключалось дурацкое «касание женской руки». Хотя она охотнее выкинула бы весь букет.

13

Курт, очень неохотно, подошел к телефону. Аппарат стоял на буфете в длинном и холодном коридоре, уходившем в кухню. Лизе вытянула его из розетки на письменном столе. Она боялась, что телефон начнет звонить без остановки. К этому она не была готова. Ей всегда хватало известности в узком кругу любителей поэзии, которые присылали ей эмоциональные письма со словами восхищения, зачастую надушенные и с сухими лепестками фиалок. Ей были приятны и лестны вопросы детей, ждавших следующую книгу о Киме. Но сомнительной славы, прилипающей к имени и вызывающей пренебрежение других, она еще никогда не испытывала. Несколько часов подряд целая армия людей (любопытных, извращенцев, пьяниц и сумасшедших) орала ей в ухо, словно в мусоропровод, куда выбрасывают всё, что некуда больше пристроить.

Когда я говорю, что Лизе испугалась, то лишь передаю восприятие ее душевного состояния Куртом и фру Андерсен, потому что единственный приемлемый способ изобразить человека, по крайней мере в этом случае, — через впечатление, которое он производит на других. Мое «я» не может нравиться самой себе. Как только она оставляет тонкие и нежные следы в другой душе, то сразу же это замечает и удаляется так же быстро, как фотограф, которому удалось запечатлеть переменчивое лицо в хорошем ракурсе. Она убеждена: любить ее может только тот, кто с ней не знаком близко. Она верит, что если в мире и существуют счастливые пары, то их счастье покоится на полном незнании подлинной природы друг друга. Получается, что каждый влюбленный оказывается обманутым, поэтому легко понять ненависть Вильхельма к ней. Всё началось с того момента, когда она (как и бесчисленные поколения женщин до нее) приняла брак как должное — так принимаешь возможность дышать. Стоило одалиске покачнуться, как напуганная и хрупкая газель превратилась в шипящую гиену. И ощущение глупости своего поведения, бесповоротного стыда и потери лица на веки вечные охватило Лизе настолько, что она (точно так же, как и я) не понимала, как жить дальше. Я не прошу жалеть ее, хотя она и в самом деле нуждается в сострадании. Человек, которому было отказано в любви в раннем возрасте, навсегда лишается веры в то, что достоин этого чувства. Я же хочу любить ее сейчас, когда пытаюсь от нее освободиться. Ведь она всё-таки очень искренняя. Работая над романом, Лизе самой бы хотелось знать концовку этой горькой драмы, которую она развернула перед непостоянной и жадной до сенсаций аудиторией утренней газеты. И пока Курт с вежливым, но угрюмым лицом не открыл дверь ее кабинета, ей представлялась Милле, и Лизе заметила, что эта девушка с теплыми медленными руками и серьезным бегающим взглядом, свойственным близоруким, должно быть, знала что-то важное о событиях, произошедших и, возможно, приведенных в движение именно ею.

— Это Милле. Хочешь с ней поговорить?

Тряпичная кукла из ресторана «Сковли» на Санкт-Хансе стояла в дверях: Лизе не могла избавиться от первого впечатления, которое на нее производят другие люди. Она совсем не замечала, что окружающие с годами стареют. Интеллект подсказывал ей, что подобное возможно, но ощущения за этим не поспевали.

— Да, Курт. Просто положи трубку. Я отвечу здесь.

Сердце заколотилось, словно от страха, буря необузданных эмоций грозила одолеть разум. Лизе кротко улыбнулась в пустоту, но эта кротость была машинальной.

— Добрый день, Милле. (Спасибо, что ты украла его у меня. Мне так нравится страдать и скорбеть! Спасибо, что нафаршировала его (то есть преобразила) и сделала толстым, как кастрат. Из него теперь наверняка может получиться великолепный контратенор! Ну что ты, милая! Я вовсе не злюсь. Просто уже посинела от попыток понять вас обоих.)

— Рада, что ты не бросила трубку.

— С чего бы мне это делать? (Браво, Лизе! Именно против этого тонкого безобидного голоска она бессильна.) Пусть я и злилась на тебя, но ты отлично знаешь, что не мне сейчас обижаться.

— Я прочла сегодня твою статью. Чудесно получилось! С нетерпением жду продолжения. Звоню, потому что хотела всё с тобой обсудить. Чувствую себя виноватой за дурацкое письмо к тебе, ведь ты и не догадывалась о предыстории.

— Нет, но с удовольствием послушаю. Потому что, видишь ли, мне стало так одиноко, когда вы оба исчезли. (И вместо того, чтобы глотать нелепые таблетки, которые не убили бы и младенца, надо было отправиться за ним, даже если ради этого пришлось бы плеснуть в тебя купоросом!)

— Знаю, Лизе. Но Том действительно прогнал меня. Наверное, подумаешь, что я