Сады диссидентов - Джонатан Литэм

Короткие большие пальцы были просто сущей ерундой по сравнению с другой напастью – слишком ранним открытием, что в целом свете для тебя существует только один-единственный человек. Это было сущее проклятье – обрести нечто такое, что другие ищут, быть может, всю жизнь, чего все томительно ждут, обрести слишком рано, пожалуй, катастрофически преждевременно. Это нечто плюхнули тебе прямо на руки, а между тем оно оставалось совершенно недоступно для тебя – как, скажем, для лягушки-быка недоступна луна. Пока Мирьям Циммер не стала самостоятельным подростком, пока до нее не дошло, что она имеет полное право отшивать Ленни, говорить ему “иди гуляй” или “катись колбаской”, пока она не начала требовать от Ленни, чтобы он оставил ее в покое, чтобы держал при себе свои знаки внимания, – эти несколько лет были, пожалуй, лучшими годами его жизни. Правда, еще пару раз его кузина снова оказывалась у него на коленях. Один раз – чтобы почитать комиксы, которые он принес ей, когда ей было шесть лет, а ему четырнадцать. А годом позже – чтобы впервые посмотреть телевизор, когда он только появился в Саннисайд-Гарденз, и все детишки из окрестных домов набились в одну гостиную, желая подивиться на новинку. В те годы она еще не прогнала его с того острова, где он оказался, когда впервые взял ее на руки. А потом ему ничего другого не оставалось, кроме как барахтаться в своем бурлящем море. Иногда она замечала его в воде, иногда – нет. Но никогда не бросалась спасать утопающего. Ленни любил свою кузину всю жизнь.

Ленин Ангруш рождался, можно считать, трижды. Впервые – в 1932 году, когда покинул материнскую утробу. Во второй раз – в 1940-м, в восемь, когда взял на руки сверток с Мирьям. В третий – в 1956-м, когда Хрущев развеял советский миф, после чего истинный коммунизм отлетел от земной истории, как отлетает дым от костра. Самые слабые – а к этой категории Ленни причислял почти всех, кого когда-либо знал лично или понаслышке, – сломались сразу же вслед за крахом своей мечты. Некоторые бежали с тонущего корабля. Тонущим кораблем была американская компартия, уже трещавшая по швам.

Бежали, например, родители Ленни – Залман и Ида, но для Ленни – просто папа и мама. Они снова сделались евреями и уехали в Израиль, чтобы выращивать маслины вместе с другими, еще более дальними, родственниками Ангрушей – теми, кто пытался вернуть семитов на истинно семитский путь и построить новый еврейский мир на пустынном фундаменте из осколков прошлого, на зыбкой почве ветхозаветных премудростей. Убежище от политики ХХ века таилось внутри политики VI века до нашей эры: к чему рисковать и втягиваться в нынешнюю войну, если еще есть шанс возобновить войну прошлых эпох? Родители спросили, не хочет ли он поехать вместе ними. Ленни ответил, что не хочет, и они уехали, не дождавшись, когда он окончит Куинс-колледж. На церемонии вручения дипломов их стулья пустовали.

Не прошло и месяца, как в дом Ангрушей на Паккард-стрит вселились ирландцы – муж с женой. Ленни мог бы испариться оттуда уже тогда, бежать из Саннисайд-Гарденз при виде того, как чужие люди обживают дом, где прошло его детство, как отдирают еще одну мезузу (только на этот раз дыра в дверном косяке была тщательно замазана и выкрашена новенькой зеленой краской, так что и следов никаких не видать). О родителях он начисто забыл. И в этот образовавшийся провал памяти, принося облегчение, обрушилась тишина, накрывая собой все, что только способна накрыть тишина: все, кроме лиц. Эти лица остались, как стойкие карстовые воронки, куда можно спрятать угрызения совести. А новые бывшие коммунисты, которых, в отличие от родителей Ленни, по-прежнему сюда тянуло, провоцировали его на высказывания об их недавних политических воззрениях – воззрениях, которых они придерживались пару десятилетий, а потом в одночасье предали. Ленни мог бы раствориться в городской массе, как тысячи других людей. В двадцать четыре года он был еще достаточно молод, чтобы сделать вид, будто все это просто навязали ему родители. У него уже появилась кое-какая работенка, связанная с монетами. Он мог бы поселиться в каком-нибудь молодежном пансионе, выработать для себя такие маршруты, чтобы вообще никогда не показываться в Саннисайд-Гарденз.

В 1956 году благодаря Хрущеву Ленни в любом случае пережил бы свое третье рождение. Не важно, бежал бы он или остался. Однажды летним вечером он стоял в саду – в кои-то веки не в своей, или Розиной, или еще чьей-нибудь гостиной, где проходили официальные и неофициальные собрания, а именно в саду, в этом Саду Садов, среди пестрой коммунальной мешанины из цветочных клумб и овощных грядок, где местами лежал надпочвенный покров, а кое-где были высажены молодые деревца, обещавшие в будущем дарить тень. Ленни вышел поглядеть на звезды и выкурить сигарету: не будучи бережливым, в то лето он пристрастился к курению, хотя довольно скоро отказался от этой привычки, пожертвовав ею в пользу аскетизма, наряду со многими другими ненужными глупостями, вроде парных носков, жидкости для полоскания рта, зонтиков и прочих буржуазных причуд. Он стоял между грядками с морковью и репой (можно подумать, на дворе все еще военное время и продукты продают по карточкам!), а неподалеку виднелась клумба с карликовыми розами, над которой качалась старая шина, подвешенная к самой крепкой ветке самого старого дерева. Ленни стоял, выпуская дым в сторону мигающих и немигающих звезд, в сторону движущихся крестиков – самолетов, идущих на посадку в Ла Гуардия или Айдлуайлд. Отсюда, из самого центра городского квартала, специально спроектированного и построенного как царство общего согласия, Ленни слышал голоса. Люди ссорились, срывались на крик отчаяния, отрекались от данных обетов. В то лето повсюду из распахнутых кухонных окон раздавались эти голоса: их нетрудно было расслышать, если настроиться на нужный лад – образно говоря, вынуть из ушей беруши. Всюду велись эти отчаянные споры с историей, с судьбой, с собственными душами. Американский коммунизм, рождавшийся некогда в гостиных, отправился теперь умирать на кухни.

За окном одной кухни стояла тишина, хотя там горела под потолком голая лампочка, говорившая о чьем-то присутствии. Кузине Розе не с кем было спорить. Ее вышибли из партии всего несколько месяцев назад. Ее муж, чистокровный коммунист, давно уже тут не жил – он оказался не то слишком коммунистом, не то слишком немцем, а может быть, просто не мог больше выносить Розу. Ее любовник, черный полицейский, видимо, сидел дома с семьей. Ну, а Мирьям? В четырнадцать лет она уже начала бродяжничать. К шестнадцати годам – практически перестала показываться дома. Она при любом удобном случае уходила из Гарденз – куда угодно, где только хотелось показаться новоиспеченной старшекласснице, будь то кондитерская “Моргенлендерз” на Куинс-бульваре или подвальный этаж Химмельфарбов, увешанный для уюта коврами (их “комната отдыха”). Солли Химмельфарб, этот добряк-еврей, заважничал перед коммунистами: ага, получили по заслугам! Если те понапрасну расходовали силы на свои собрания и попусту тратили время на ожидание светлого будущего, то Сол, проявляя не меньшее упорство, занимался своим мебельным магазином на Гринпойнт-авеню, где продавал товар всем желающим – и евреям, и ирландцам. В полные лишений военные годы, когда новых товаров не появлялось, он торговал подержанной мебелью. Он скупал ее, а потом бесстыдно перепродавал втридорога. Примечательно, что магазин назывался не “Химмельфарбз”, а “Современная роскошь”. Под такой вывеской Химмельфарб и заработал деньжат на какую-никакую роскошь для своих дочек – а именно, на подвальную комнату с отдельным телефоном, откуда Мирьям могла запросто позвонить Розе на кухню и сообщить, что в очередной раз останется обедать у Химмельфарбов. Ленни в свои двадцать четыре года, пожалуй, гораздо чаще ел за столом своих родителей (до того, как те отбыли на Землю Обетованную), чем эта начинающая беглянка – за Розиным столом. А потому в этот вечерний час, когда маленькие дети уже были уложены спать, а измученные взрослые, сидя на кухнях, изливали друг на друга потоки взаимных обвинений и горьких жалоб, Роза оставалась одна. Ленни видел, как ее тень скользнула по стене. Наверное, Роза открывает холодильник, чтобы налить себе томатного сока в высокий стакан. Или собирается приготовить ужин в духовке – может быть, разогреть что-нибудь замороженное. Или нет: просто вскрывает банку сардин или солений – это гораздо быстрее, да и больше отвечает унылому настроению.

В тот вечер Ленни мог бы бежать от этой сцены и никогда больше не возвращаться.

И тут Ленни заметил, что он в саду не один. Он услышал какое-то царапанье на земле и вначале подумал – да там зверь какой-то, или крыса, или белка, сейчас она ему на ногу залезет. Но нет – это оказался мальчишка-подросток. Просто невероятно: елозя коленками по грязи на цветочной грядке, он взрыхлял землю маленькими ручными граблями. Ленни раздавил окурок и подошел посмотреть поближе. Мальчишка оказался Карлом Хьюманом. Он был почти ровесником Мирьям Циммер, учился в ее классе, хотя девочки в пятнадцать лет – уже женщины, а мальчики – еще дети. Хьюман был из тех, кто вечно остается в тени – невидимкой, свидетелем, “губкой”. Серьезный мальчик – Ленни не раз видел его на партийных собраниях, где он тихо помогал женщинам на кухне – подкладывал миндаль на подносы или разливал чай, а сам между тем впитывал и понемногу осмыслял окружавший его мир взрослых. Сейчас Хьюман при лунном свете окучивал бархатцы на родительской грядке, пока сами его родители грызлись между собой из-за неопровержимых и сокрушительных истин, разглашенных Хрущевым. Будто слизняк в траве, оставляющий позади себя блестящий след подростковой грусти. Еще не так давно Ленни и сам был таким.