Дон Иван - Алан Черчесов

Когда молитва закончилась, муэдзин умолк, свернув за собой, словно коврик, слезливое эхо, Махмуд, заурчав животом, встал с колен, а ишак спустился зигзагом с горы, уступив ее намоленную макушку утру. Оно вспыхнуло и обрызгало мне оранжевым ядом постель. Солнце хлестнуло меня по лицу – будто швырнуло в него медяками. Я снова запер глаза. Махмуд прихватил полотенце и на цыпочках вышел из комнаты. Какое-то время я коротал одиночество, представляя себя горьким мучеником, возносимым в отравленном рубище на костер. Поскольку пламя слепило даже сквозь веки, страдать становилось противно. Пора подниматься, сказал я себе. Можно считать, приглашенье на казнь с благодарностью мною получено…

Я облачился в рубашку и джинсы, скатал в трубку джалаб и обул мокасины. В дверях появился Махмуд. Я пожал ему руку, сознавая, что жму руку другу, обзавелся которым только вчера и кому сегодня отдал бы все на свете, лишь бы его сейчас не узнать. Загвоздка в том, что ничего на свете, кроме этого друга, у меня сегодня и не было.

Мы обнялись и занялись подготовкой к отъезду, избегая прямых взглядов в глаза. В саду, где еще прошлой ночью совершал я свое путешествие в рай, мы наскоро перекусили. За калиткой на улице нас поджидал помятый здоровыми снами Саид. При виде его Махмуд преобразился, превратившись в мгновение ока из сокрушенно вздыхающей няньки в сурового лейтенанта полиции. Рапорт шофера эмоций не вызвал в нем никаких, что, на мой вкус, было само по себе и неплохо.

До участка добрались пешком. Прицеп был уже на замке, а морозильник лежал на платформе. Из-под него выглядывали провода, замыкались они на автономном движке. От движка разило соляркой.

Обследовав транспорт, Махмуд предложил мне пройтись по селу, пока подчиненные не завершат подготовку к отъезду. Я отказался.

– Как хочешь. На твоем месте я бы не рисковал. Впрочем, как тебе будет угодно.

Мне было угодно войти первым в морг и на минуту остаться вдвоем с моей мертвой женой.

На сей раз я сам расстегнул целлофан и начал осмотр с той половины лица, которой вчера еще Анна всего лишь спала. К моему огорчению, смерть времени зря не теряла: складка у губ проступила резче и глубже, а веко чуть приподнялось, отчего улыбка приняла выражение мстительного страдания, за которым крылось что-то такое, чего я, как ни тщился, не мог прочитать. Кожа на ощупь была холодна и тверда, словно это была и не кожа.

– Довольно, – сказал мне Махмуд. Я не заметил, как он подошел. – Свидание кончено.

– Свидания не получилось. Я ее не нашел, – сказал я.

– Ты ее не терял, – возразил лейтенант. – Это уже не она.

Мы погрузили тело в прицеп. Полицейский в чувяках провожал нас с порога, отдавая торжественно честь. На сей раз козырял он не нам. Саид помолился и тронул. Лейтенант вытащил из-под сиденья бутылку и протянул ее мне. Пить я совсем не хотел.

– Похвально, – одобрил Махмуд. – Но виски возьми. Пригодится.

– Сколько я тебе должен?

Он отмахнулся:

– Потом. Видишь ту гору?

Гора как гора. Ничего меня не кольнуло.

– Там оно и случилось?

Махмуд лишь кивнул.

– Отбиться не хочешь?

– Нет, – сказал я. – Гора как гора.

Я отвернулся и сразу заснул. А проснулся часа через два весь в поту. Оглянувшись, увидел, как скачет за нами прицеп, издавая какие-то странные звуки.

– Останови, – попросил я Махмуда.

Тот удивился, но приказ Саиду отдал. Я вышел из джипа и сделал им знак обождать. Когда распахнул морозильник, тело было на месте. Привязанное узлами к стенкам камеры, с момента отъезда из Эль-Канитра-Тарфаи оно не сдвинулось ни на волос.

– Почудилось, – сказал я, вернувшись в машину.

– Что-то приснилось?

– Напротив: совсем ничего. Полный провал. Будто меня самого во мне не было.

– Представляю, как ты себе надоел!

Я не сводил глаз с прицепа. Несмотря на ровный асфальт, по которому даже наш экипаж ехал сравнительно гладко, кативший за ним катафалк вел себя слишком игриво, чтоб не сказать издевательски. Платформа подпрыгивала, как поплавок на волне, хотя зримых причин для такого развязного поведения не было: ни выбоин на шоссе, ни порывов ветра. Прицеп не бежал, а исполнял какой-то скабрезный аллюр – настолько вертлявы, расхлябанны были движения, сопровождаемые разбудившим меня странным звуком. На что этот звук был похож? На бряцание сбруи!

– Ты слышишь, Махмуд?

– Тебя? Говори.

Я смешался.

– Нам долго еще?

– Вон Эйт-Меллул. За мостом – Инезган. До Агадира еще километров пятнадцать.

Когда мы въезжали на мост, меня обуяла тревога и я уже знал: до Агадира мы не доедем.

Все случилось в секунду, и когда она наступила, я сказал себе: “Вот оно!” – а пока говорил, интуитивно успел пригнуть голову, в которую пулей летела уже шляпка крепежного болта. Прицеп швырнуло в сторону так, как если бы его рванул взбесившийся конь. Пробив заграждение, платформа взвилась на дыбы, застыла в воздухе, а потом плавно и стремительно (именно так: стремительно и плавно!) нырнула в воду, войдя в нее под идеальным прямым углом и оттого почти без брызг. Мы обомлели.

Поглядев с моста в реку, я пошел обратно к машине, улегся на заднем сиденье и слушал, как визжат вокруг тормоза и собирается галдящая толпа, а Махмуд, изрыгая проклятья, призывает ее к порядку.

Придя в себя, я выглянул наружу. С полуголого Саида в три ручья стекала вода. Водитель оправдывался перед начальником на захлебывающемся арабском речитативе. На берегу возились несколько подростков. Они громко спорили и, словно играя в пятнашки, попеременно отталкивали друг друга от воды, после чего самый прыткий из них, презрев запрет полицейских, со смехом кидался в поток. Достигнув вплавь середины реки, он принимался нырять. Спустя минуту его голова проклевывалась в каком-нибудь неожиданном месте, пучилась копчеными белками на орущих с моста болельщиков и опять исчезала в воде, салютовав зрителям пятками.

Появилась машина с лебедкой и тремя водолазами. С четверть часа они отмахивались от возбужденно горланящего Саида, поплевывали сверху в реку и расспрашивали Махмуда о том, как и куда сиганул наш прицеп. Потом достали свое снаряжение и потащили на тележке к берегу, где не спеша разложили его на изрытом ногами песке. Саид волок к ограде моста толстенную цепь, притороченную к лебедке. С конца цепи свисал тяжелый крюк. Я сидел и курил. Я предчувствовал, чем все закончится, и размышлял про то, какой, когда все закончится, отыщу в этом смысл.

Прицеп обнаружили сразу. Первым вытянули его, а минут через двадцать метрах в восьми от моста, только с другой стороны, попался на крюк морозильник. Однако выловить ускользнувший ковчег не всегда означает вернуть его содержимое.

Если у вас под рукой окажется карта Марокко, пододвиньте ее левый бок и обследуйте южную зону. Когда ваш мизинец нащупает круг “Агадир”, безымянный ваш палец залезет на мост. Пометьте там крестиком точку, в которой сошлись для меня трасса P30, река под названием Сус и бегство из гроба, превзошедшее классом Гудини, кому для подобного трюка приходилось считаться живым. Именно здесь, между Эйт-Меллулом и Инезганом, откуда Сус-русло запускает Сус-жало в Атлантический океан, Анна от нас и удрала.

Что испытал я, когда предо мною завис ограбленный мертвецом морозильник? Точно сказать не могу. Потрясение, оторопь, страх, отвращение, безумие, ярость – всего этого не было. Я ощутил облегчение и какую-то юркую радость, будто и сам был причастен к лучшему трюку на свете – побегу из смерти. Я смотрел на сопливые веревки, оборванные узлы, болтавшуюся на петлях дверцу и рассеянно вслушивался в причитания Махмуда. Он так обалдел от внезапной развязки, что стал забывать испанские слова. Лейтенант хватал меня за руку и городил белиберду:

– Прости, брат! Мы ее поднимать. Далеко она уплыть нечем. По такома течения – нереально…

– Ни хрена вам ее не поймать, – сказал я. – Руки коротки.

– Зачем руки? Водолазой – цап-цап! Тут вода низкий. Дно ковырять и ноготь хватает. А сейчас меня на меня положи – фуражка не видно. Как шайтан колдовал! Но есть хорошо что и тоже: океан пять-шесть километра отсюда. Длинно ей убегать. Мы ее выдернем, брат! Мешок не дельфина…

– Коли она улизнула, это уже навсегда. Одолжи мне Саида. Поеду домой.

Дорога до Марракеша, откуда вылетал вечером чартер в Севилью, заняла полтора часа. Я как раз поспел к регистрации. Горемыка-водитель едва не плакал, прощаясь со мной в зале вылета, и казнил себя из-за того, что труп оказался проворней него. Я попытался дать денег, но Саид так ошпарил меня своим взглядом, что я отступил.

Виски у меня при досмотре изъяли. В самолете я пробавлялся тем, что отбивался от бороды крутившегося рядом в кресле хасида, поглядывал в чернеющее окно, примеряя в нем на себя почти что чужое лицо, и листал картинки в журнале для пассажиров. Там-то я на него и наткнулся.