В садах Лицея. На брегах Невы - Марианна Басина

Пушкина заинтересовал этот необычайный гусар. При следующих встречах он рассмотрел его лучше. Чаадаев действительно был необычаен. С виду очень заметен. Красив какой-то утонченной фарфоровой красотой. Среднего роста, тонкий в талии, стройный, голубоглазый, белокурый, румяный, с приятным голосом и благородными манерами. Но, как скоро понял Пушкин, под хрупкой внешностью таился сильный характер. Никому бы не пришло в голову подшучивать над тем, что гусар Чаадаев живет, как красная девка: не кутит, не повесничает, в дуэлях не участвует. Ни тем, кто знал, что он храбрый офицер, ни тем, кто не знал этого. В нежнейшей голубизне его прозрачных глаз скрывалось нечто такое, что приводило в замешательство даже самых отъявленных наглецов.

Чаадаев знакомился с чрезвычайным разбором. Вокруг него как бы существовала невидимая черта, через которую никто не осмеливался переступать. Его дружбы искали. А беспечного юношу лицеиста он сам приблизил к себе.

Пушкина восхищали ум Чаадаева, его рассуждения, его образ мыслей. Чаадаев был настроен решительно и резко. Всесильного Аракчеева называл он злодеем, высшие власти — военные и гражданские — взяточниками, дворян — подлыми холопами, духовных — невеждами. «А все остальное, — говорил он с горечью, — коснеет и пресмыкается в рабстве».

Они виделись у Карамзиных, гуляли вместе в парке.

Однажды Чаадаев пригласил Пушкина к себе.

Казармы лейб-гвардии гусарского полка, где он квартировал, находились в Софии. Это предместье Царского Села возникло по прихоти Екатерины II, которой очень хотелось покорить Константинополь, изгнать турок из Европы и прослыть во всем мире поборницей христианства. Но пока Константинополь был во власти турок, российская императрица тешилась тем, что готовила для него православного императора: Второго своего внука она назвала Константином, приставила к нему няню-гречанку и грека-камердинера. А рядом с Царским Селом, за парком, на другом берегу озера, велела выстроить «второй Константинополь» — уездный городок Софию — и учредить при нем Софийский уезд.

На месте будущего городка архитектор Камерон воздвиг каменный Софийский собор — в пику туркам, превратившим Софийский собор в Константинополе в мечеть Айя-София. Тут же близ собора поместился ряд зданий, стоящих в виде декорации и напоминающих Константинополь, а против них, в дворцовом саду, высилась башня-руина, символизирующая собой падение Турецкой империи — Оттоманской Порты.

Предполагалось, что после постройки Софии жители Царского Села переселятся туда.

Но получилось по-иному. София не росла, а хирела. И в 1808 году велено было ее как городок упразднить, соединить с Царским Селом и впредь именовать: Царское Село, или София.

На месте «второго Константинополя» возник военный городок, застроенный казармами. А Софийский собор стал полковой церковью Гусарского полка.

Сюда-то, в Софию, к своему новому другу частенько по вечерам наведывался, Пушкин. Со многими гусарскими офицерами он был уже знаком. Они встречались у Вельо, Ожаровского, Карамзина, в манеже.

Три раза в неделю воспитанники Лицея ходили попеременно в гусарский манеж, где подполковники Крекшин и Кнабенау учили их ездить верхом.

Когда Пушкин являлся в Софию к Чаадаеву, гусары встречали его с шумным радушием. Они ценили его остроумие и его стихи.

Пирушки далеко за полночь, романсы под гитару, веселье, смех, бесконечные рассказы о приключениях военных и невоенных… Она казалась ему очень привлекательной, полная опасностей и удали гусарская жизнь.

Первое впечатление от гусарской жизни было восхитительным. Пушкин подумывал, не пойти ли ему после Лицея в гусары, и даже писал об этом в стихах:

Покину кельи кров приятный,Татарский сброшу свой халат,Простите, девственные музы!Прости, приют младых отрад!Надену узкие рейтузы,Завью в колечки гордый ус,Заблещет пара эполетов,И я — питомец важных муз —В числе воюющих корнетов!

Про гусарские усы Пушкин сочинил «философическую оду». Она так и называлась «Усы». Сочинял он и другие «гусарские» стихотворения.

Но не пирушки главным образом привлекали Пушкина в Софию. Среди «не слишком мудрых усачей» были образованные и чрезвычайно умные — такие, как Чаадаев, Каверин, Николай Раевский, Молоствов. Позднее Пушкин вспоминал, как он

…с Кавериным гулял,Бранил Россию с Молоствовым,С моим Чадаевым читал…

Их дружба, их разговоры и привлекали его в Софию. Эти молодые офицеры, возвратившиеся недавно в Царское Село из заграничных походов, повидали много нового. Они вернулись в отечество с упованиями и надеждами. И что же? Ничто не изменилось. Где те преобразования, что сулил всем царь? Где свободы для граждан? Где вольность для народа? Вчерашние герои, освободители Европы у себя на родине вновь превратились в бесправных и жалких крепостных рабов. Царь равнодушен к России. Всем заправляет бесчестный и подлый временщик Аракчеев. Доколе же терпеть? Не пора ли начать действовать?

Среди резких, негодующих голосов здесь звучал и голос Пушкина. Он читал свои стихи, свое гневное послание «К Лицинию». Хоть речь в нем шла о Риме, о поработившем страну любимце деспота, развратном юноше Ветулии, но ни римский колорит, ни подзаголовок «с латинского» никого не обманули. Все отлично понимали скрытый смысл стихов.

О Ромулов народ, скажи, давно ль ты пал?Кто вас поработил и властью оковал?Квириты гордые под иго преклонились.Кому ж, о небеса, кому поработились?(Скажу ль?) Ветулию! Отчизне стыд моей,Развратный юноша воссел в совет мужей;Любимец деспота сенатом слабым правит,На Рим простер ярем, отечество бесславит;Ветулий римлян царь!.. О стыд, о времена!Или вселенная на гибель предана?

С каким воодушевлением слушали гусары юношу-поэта, когда он с жаром восклицал:

Я сердцем римлянин; кипит в груди свобода;Во мне не дремлет дух великого народа.

В их душах тоже кипела свобода. Они, так же как и он, были твердо убеждены, что

Свободой Рим возрос, а рабством погублен…

Так проходили вечера у «отчаянных гусаров».

Через несколько лет продажный писака Булгарин в своем доносе на Лицей, рассуждая, откуда пошел крамольный «лицейский дух», писал: «В Царском Селе стоял Гусарский полк, там живало летом множество семейств, приезжало множество гостей из столицы, — и молодые люди постепенно начали получать идеи либеральные, которые кружили в свете. Должно заметить, что тогда было в моде посещать молодых людей в Лицее; они даже потихоньку (то есть без позволения, но явно) ходили на вечеринки в домы, уезжали в Петербург, куликали[17] с офицерами. В Лицее начали читать все запрещенные книги, там находился архив всех рукописей, ходивших тайно по рукам, и, наконец, пришло к тому, что если надлежало отыскать что-либо запрещенное, то прямо относились в Лицей».

Булгарин хорошо знал факты. Лицеистов посещали многие, и среди них будущие «государственные преступники», члены тайных обществ: Павел Пестель, Федор Глинка, Никита Муравьев. В «лицейскую республику» из гусарского полка проникали запрещенные рукописи и книги.

В стихотворении «Городок» Пушкин писал:

Я спрятал потаеннуСафьянную тетрадь…

Илличевский объяснял Фуссу свою неаккуратность в переписке: «У нас завелись книги, которые по истечении срока должны были отправиться восвояси, — я хотел прочесть их, не хотел пропустить времени и сделал преступление против законов дружества».

Лицеисты действительно проводили время с офицерами. В Софию ходил не один только Пушкин.

Пущин, Вольховский, Кюхельбекер и Дельвиг были частыми гостями офицерского кружка, носившего название «Священная артель». Там тоже, по словам Пущина, говорили «о предметах общественных, о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменения, желаемого многими в тайне».

«Под сенью дружных муз»

Лето 1816 года было душным и знойным. Горчаков рассказывал дядюшке о лицейских новостях: «…наши домашние поэты что-то умолкли; сам Пушкин заленился, верно, и на него действует погода».

Пушкин жару не любил. А погода стояла такая, что впору было петь пеан Илличевского — одну из любимых лицейских «национальных» песен: