Бородин - Елена Дулова

Пусть все тогда, все до последней нотки,

Пойдет моей куме на… папильотки.

Скромный композитор

И нескромный поэт

18 января 1877 года.

26 февраля. День концерта. Мы с Машей Добро-славиной и Александрушкой Дианиным сидим на хорах. Саша стоит один в самом конце залы, у колонны. То ли опирается на нее, то ли спрятаться готов… Зал Дворянского собрания такой огромный, что я не вижу Сашиного лица. Как мне хочется оказаться там, рядом с ним. Взять за руку, успокоить, может быть, закрыть от любопытствующих… Но все уж было дома играно-переиграно, обсуждено-переговорено. А этот час должен пережить он сам, один, как того хочет. Даже никто из музыкальной братии к нему не подступился, не подошел…

Что ж волнуюсь я, глядя ка этот блестящий зал? Эполеты, декольте, роскошные туалеты, драгоценности, прически… Моя публика не здесь. Моя публика на хорах. Корсинькины консерваторцы, Бесплатная школа, курсистки, студиозы. Если примет молодежь, выйдет отлично. А собственно, так ли манит меня публичность? И алчу ли славы, аз грешный? Смешное, ей-богу, положение. Я, решительный противник всяческого дуализма, всю жизнь живу надвое. Я люблю свое дело, свою науку, Академию, Курсы, своих «детей». Меня волнует вовсе не одна только практическая наука. Для меня необходимо все силы употребить, чтобы образовать в человеке человека. Это мне дорого. От этого я никогда не отрекусь. Это требует времени. Множество времени и сил. Но ведь и другая сторона моей натуры вопиет. Я увлекаюсь, желаю довести замысел музыкальный до конца и… сам себя обрываю. Боюсь слишком увлечься и навредить занятию основному. Как старая полковая лошадь: та услышит трубу — кидается в сражение. Так и я кидаюсь в омут академической жизни. А потом опять воспаряю в «небожители». Никогда бы я не смог выбрать между двумя равно любимыми детьми. Также и по сей день не могу отречься ни от науки, ни от музыки.

Ну, мысли долой! Направник уже идет к оркестру. Последний вздох… Теперь — как в прорубь!

По свидетельству очевидцев, дирижер не сумел придать исполнению надлежащего размаха и блеска. Симфония отзвучала. Автора не вызывали. В публике царило холодное молчание. Восторги молодежи ничего не значили для «настоящих ценителей».

Совсем иначе прозвучит Вторая симфония через год, в концерте Бесплатной школы, под управлением Рим-ского-Корсакова. В начале 1886 года обе симфонии Бородина, его романсы, отрывки из оперы «Князь Игорь» и симфоническая картина «В Средней Азии» с огромным успехом будут исполняться на фестивале русской музыки в Льеже и Брюсселе. Успех придет, но не в этот вечер, 26 февраля 1877 года. И статья Кюи в газете «Музыкальное обозрение» тоже появится гораздо, гораздо позже.

«…Во Второй симфонии Бородина преобладает сила, сила жесткая, одно слово, несокрушимая, стихийная. Симфония проникнута народностью, но народностью отдаленных времен; в симфонии чувствуется Русь, но Русь первобытная, языческая… Эта несокрушимая, стихийная сила проявляется более всего в первом Аллегро и в финале… В первой части преобладает грандиозное настроение, в последней преобладает юмор. Первая часть точно бытовая картина какого-нибудь торжественного обряда; последняя — яркий, пестрый, разнообразный, искрящийся весельем праздник. Характер второй части (Скерцо) и третьей (Анданте) значительно меняется. В этих частях музыкальные мысли полны увлекательной страстности, полны симпатичной простоты, полны очаровательной поэзии…»

Меньше чем через месяц после события музыкального (исполнения Второй симфонии) состоялось чрезвычайное событие в области «химикальной». 19 марта 1877 года ординарный профессор Бородин избран академиком Императорской Медико-хирургической академии. Но академическое звание нисколько не изменило Бородина, вовсе не прибавив его натуре ни важности, ни солидности. Этот человек всегда остается самим собой: «милейшим и доброты неизреченной». По-прежнему массу сил и энергии поглощают Курсы. С 1876 года по высочайшему соизволению прибавлен пятый год обучения и тем самым Женские врачебные курсы приравнены к преподаванию на медицинских факультетах университетов и академий. Теперь, в виде самостоятельного учреждения, Курсы перенесены в Николаевский госпиталь. Там сделаны все необходимые аудитории, кабинеты, лаборатории. Александр Порфирьевич Бородин желает во что бы то ни стало устроить свою химическую лабораторию образцово. Попутно хлопочет и обо всем остальном.

В апреле 1877 года началась турецкая война. Слушательницы, еще прежде окончания курса, устремились на театр военных действий.

Из доклада полевого военно-медицинского инспектора начальнику штаба действующей армии.

«…Слушательницы Женских врачебных курсов, при непомерном рвении, сознательном понимании дела, выказали себя с самой лучшей стороны и доставленною ими хирургическою и терапевтическою помощью в госпиталях, вполне оправдали в этом первом опыте ожидание высшего медицинского начальства… Самоотверженная работа среди опасностей и лишений, среди тифозной болезни, жертвой которой была не одна из них, обратили на себя общее внимание… Решаюсь убедительно просить Ваше высокопревосходительство ходатайствовать перед Его Императорским Высочеством Главнокомандующим о награждении участвующих в войне слушательниц Женских врачебных курсов, не в пример другим, орденом Станислава 3-й степени с мечами или другим знаком отличия…»

Как некогда Николай Николаевич Зинин с особенной любовью и вниманием воспитывал и образовывал в Бородине своего преемника, так теперь сам Бородин опекает в Академии любимых «птенцов». На Дианина возлагает особые надежды. В нем профессора привлекает не только одаренность, но еще и прекрасные качества души. «Александрушка», «Павлыч» неизменно ласково называют Дианина в доме Бородиных.

В конце июня месяца мы как-то вдруг (именно «вдруг», несмотря на долгие сборы!) оказались в немецких землях. Александр Порфирьевич привез Мишу Гольштейна и меня, своих «деток», в Йену для усовершенствования в науках. Оба мы уже ассистировали на его кафедре. Теперь предстоит написание и защита докторских диссертаций в Йенском университете. Ну и диковинная жизнь в этой «неметчине»! Все у них по смыслу и по порядку. Вылезаешь, скажем, из поезда в Берлине, весь еще покрытый российской дорожной грязью. Шесть утра. На душе и в животе тоскливо. И вдруг тут же, прямо в вокзале, обнаруживается прекрасно оборудованное помещение. Вы основательно моетесь, переодеваетесь и, все еще не выходя в город, отправляетесь закусить и напиться кофе. А уж потом можно полдня шататься по Унтер ден Линден, глазеть на книжные и прочие витрины, млеть от восторга в диковинном «Берлинском аквариуме». И с полным комфортом — дальше, в Йену. Ах, что ни говори, все-таки порядок есть вещь хорошая! Но жить в Берлине, да еще один, я бы не хотел. Очень уж народ чинный, будто каждый состоит под надзором полиции. Не ровен час, сам станешь чинным, скучным, точно пришибленным. Так ведь и подмывает где-нибудь на улице или в Аквариуме замахать руками, завопить от восторга. Но немец поглядит и подумает небось: «Вот она, серость расейская, неотесанность поповская!» Нет уж. Если надо, можем и мы «по-европейски» пожить. Тем более что Йена — это вам не Берлин. Какие красоты кругом, что за горы, сады, что за могучие дубы и липы, целое море роз!