Многосказочный паша - Фредерик Марриет

Вечером я был с Церизой наедине. Мы уже клялись друг другу в вечной любви. Да, я любил ее, любил до безумия, люблю еще и теперь, хотя с тех пор прошло уже много лет, и она сама уже давно в могиле. Да, Цериза! Если ты с высоты небесной, где витает твоя чистая, непорочная душа, когда-нибудь обратишь взор свой на недостойного грешника — о, не отвращай с ужасом от него твоего светлого взора, но взгляни с состраданием на того, кто любил тебя так искренно, кто пожертвовал бы всем дорогим его сердцу за одну небесную улыбку твою, идол души моей!

— Гуккабак! — воскликнул гневно паша. — Продолжай свою историю! Ты говоришь с мертвой женщиной вместо того, чтобы говорить с живым пашой.

— Прошу Ваше Благополучие извинить меня, — отвечал ренегат, — я рассказываю происшествия, о которых уже давно не думал, и не могу удержаться от чувств, которые порождают они в душе моей. Обещаю вперед быть осмотрительнее.

Цериза при одной мысли о моем отъезде залилась слезами. Я осушал ее слезы поцелуями. Вечер прошел для нас слишком скоро. Я уговорил ее еще на одно свидание, мне многое еще нужно было сказать.

— Хорошо, хорошо! Все это подразумевается само собой, — прервал его нетерпеливый паша. — Продолжай свою историю. Ведь ты хотел с рассветом отправиться в дорогу.

— Точно так, Ваше Благополучие, — отвечал с досадой ренегат; его раздражали эти перерывы, потому что мешали придумывать.

Я уехал из замка. Маркиз дал мне из своей конюшни лошадь, и я поехал в Тулон так скоро, как только мог. Я решился снова испытать свое счастье на море, потому что боялся, чтобы меня не догнали. Я закупил на деньги, которые были в кошельке, товаров, обменял свой мундир на куртку, брюки — на шаровары, сел на корабль, готовый сняться с якоря, и отправился в Сен-Доминго.

Вот история и происшествия первого моего странствования.

— Хорошо, — сказал паша, вставая. — Но тут слишком много любви и, напротив, очень мало моря. Думаю, что если бы ты выпустил свое первое путешествие, то твоя история была бы гораздо короче. Мустафа, дай ему пять золотых. Завтра мы слушаем твое второе путешествие.

Паша удалился. Ренегат ворчал себе в бороду:

— Если хотят, чтобы я рассказывал далее, то прошу не прерывать меня и не указывать, что рассказывать, что нет. Я бы еще целый час проговорил о моей связи с Церизой, если бы не мешали. Но наступили просто на горло, и поневоле сократишь рассказ.

— Но, Селим, — сказал Мустафа, — паша не терпит подобных россказней; ему нужно что-нибудь сверхъестественное. Не можешь ли ты немного приукрашивать свои истории?

— Что вы хотите этим сказать?

— Святой пророк, что? Приправляй твои рассказы какими-нибудь вымыслами, сплети их незаметно с былью.

— С былью, визирь? Но откуда взять ее? До сих пор, по милости Аллаха, пока не было ни одной.

— Как так? Разве ничего из рассказанного тобой не было на самом деле?

— Решительно ничего.

— Бисмиллах! Как! Поэтому Мария, маркиз, Цериза — все это одна выдумка?

— Все ложь от начала до конца.

— И ты никогда не был брадобреем?

— Никогда во всю мою жизнь.

— Если это так, то зачем же ты делал беспрестанные отступления, обращался к умершей Церизе, между тем как видел, что паша час от часу терял терпение?

— Потому что я не знал, что говорить, и, желая выиграть время, придумывал между тем, что говорить дальше.

— Селим! — сказал Мустафа. — Ты обладаешь большим талантом, но постарайся, чтобы твое второе путешествие было почуднее; думаю, что это не составит для тебя никакой разницы.

— Разумеется. Однако у паши странны вкус. Но, пожалуйста, выдайте мне поскорее пять золотых и отпустите меня: я задыхаюсь от жажды и освежусь не прежде, чем осушу по крайней мере четыре кружки вина.

— Святой пророк, что за турок! — воскликнул визирь, подняв руки. — Вот твои деньги, кафир; не забудь — завтра мы ждем тебя.

— Положитесь, визирь, во всем на меня; раб ваш живет только тем, чтобы повиноваться вам, как говорим мы, турки.

— Мы, турки! — ворчал визирь, глядя на уходящего ренегата.

— Видывал я каналий, но такой… — ворчал ренегат, когда был уже довольно далеко и не мог быть услышан.

Предоставляем читателям отгадать, кого подразумевал каждый в своих словах, потому что осторожность не позволила ни которому из них поверить словам свои дальнейшие мысли.

Глава VI

— Машаллах! Да сам Гарун-аль-Рашид слыхал ли когда такие повести? — сказал паша, ставя трубку в сторону. — Гуккабак рассказывает чудные истории! Что-то услышим сегодня?

— Чего не выдумает сын шайтана, — сказал Мустафа. — А Гуккабак не сын ли черта, хотя и носит чалму и поклоняется Аллаху? У него всегда найдутся повести для развлечения Вашего Благополучия. Но мудрец говорит: «Если у тебя есть мешок с золотом, то запрячь его подальше и каждый день старайся прибавлять в пего, сколько можешь — и ты разбогатеешь».

— Это слова самой мудрости, — сказал паша.

— Следуя им, раб ваш осмеливается посоветовать поискать по городу еще рассказчиков, а Гуккабака призывать только тогда, когда нам не посчастливится.

— Уаллах-таиб! Чудесно сказано! — воскликнул паша, поднимаясь с великолепного ковра. — Луна взошла, и мы скоро отправимся.

Через четверть часа паша, по-прежнему сопровождаемый Мустафой и невольниками, пошел бродить по улицам Каира.

Не прошло и получаса, как они заметили двух человек, которые сидели у ворот огорода и о чем-то спорили. Паша махнул Мустафе, чтобы тот приблизился подслушать разговор двух приятелей.

— Ну уж, Али! Надо иметь терпение и еще раз терпение, чтобы выслушать до конца твою бесконечную историю.

— Историю! — сказал шепотом паша Мустафе. — Слава Аллаху, их-то мы и ищем!

— Я же, напротив, говорю тебе, Гуссан, что твои истории еще в двадцать раз хуже моих. Ну, вот как ты начнешь рассказывать что-нибудь, мне так и хочется смазать тебе по рылу туфлей, потому что ты и десяти минут не можешь проговорить не заикаясь. Право, хотелось бы, чтобы кто-нибудь послушал тебя и меня и потом рассудил, кто из нас прав.

— Хорошо! — сказал паша, подходя к ним. — Я завтра послушаю вас и скажу, кто лучше рассказывает истории.

— Но кто ты такой? — спросил один из беседовавших.

— Его Благополучие, ваш милостивый паша, — сказал Мустафа.

Оба рассказчика повалились на землю, и паша, приказав визирю своему представить их на другой день пред светлые очи свои, отправился домой. Мустафа тот же час распорядился, приказав невольникам взять рассказчиков, а сам последовал за повелителем своим во дворец.

На другой день по окончании дивана ввели обоих рассказчиков в комнату, где обыкновенно паша слушал истории.