Многосказочный паша - Фредерик Марриет

Между тем уже совсем рассвело. Я бросил взгляд на окрестности и, представьте мое изумление, увидел, что я не далее, как в трех милях от Марселя, моей родины. Это открытие было мне не так-то приятно, потому что я знал, что не должен ждать пощады. Но делать было нечего, я положился на судьбу и воротился к карете. Благодарностям не было конца.

Я сказал, что, раздевая одного из убитых, нашел подле него узел с моим платьем, который разбойники второпях забыли.

Молодая дама молчала, закуталась вся в шинель и прижалась к углу кареты. Я вступил со стариком в разговор. Он рассказал мне, как напали на него разбойники и все подробности до тех пор, когда и подоспел на помощь, чем дал мне возможность собрать необходимые материалы для сказки, которую мне предстояло сочинить. Я узнал от него, что со мной был верховой; старик думал, что мы оба убиты, и полагал, что ближняя станция должна быть от нас не далее, как в пяти милях.

Настало утро, и я увидел, что на мне было платье военного офицера. Мне хотелось увидеть черты лица молодой дамы; любопытство меня мучило; я обратился к ней и спросил, согрелась ли она хоть немного. Она высунула из шинели голову и отвечала мне утвердительно с такой сахарной улыбкой, которая была так очаровательна на ее ангельском личике, что я просто растаял. От удивления я прирос к месту и не мог отвести от нее глаз; она покраснела и снова закуталась. Я встал и сказал им, что пойду посмотреть, нет ли кого поблизости, кто бы подал помощь; мое предложение было принято с благодарностью.

Я вышел из кареты и пошел к убитым. На одном из них была такая же ливрея, как и на кучере, который лежал подле лошадей; на другом было платье жокея, и я решил, что это должен быть мой человек. Я обшарил его карманы, думая найти в них точнейшие о себе сведения, и нашел несколько писем, которые, идя по дороге, и прочитал.

Из них я узнал, что я родом из Экса. Из бумаг, которые нашел в своих карманах, увидел, кто я, как зовут моего отца и в каком служу полку; также я узнал, что нахожусь в отпуску, что у меня есть брат, нежное письмо которого я прочитал со вниманием.

К немалому удивлению я нашел довольно туго набитый кошелек и принялся было пересчитывать находившиеся в нем деньги, как заметил поселянина, который вел свою лошадь с плугом на близлежащее поле. Я рассказал ему в коротких словах о случившемся и обещал хорошую награду, если он вернется к себе и приведет помощь.

Он был не глуп и побежал в деревню, а я вернулся к карете; мне хотелось еще раз увидеть лицо, которое так меня очаровало. Я сообщил моим новым знакомцам о счастливой встрече и сказал, что надеюсь скоро вывести их из столь неприятного положения.

Старик любопытствовал знать имя и звание особы, которой он и дочь его столь многим обязаны. Так как плести небывальщину мне было уже не учиться, я выдал им околесицу о моем отце, графе Рулье, о полке, в котором служу, и мало ли еще о чем. Удовлетворив его любопытство, я просил его удостоить меня такой же доверенности.

Он был, по его словам, маркиз Тонсека; молодая дама была дочь его; они ехали в свой замок, лежащий в семи милях отсюда. Он просил меня сопутствовать им и дать ему этим возможность изъявить мне свою благодарность.

Я отнекивался, говорил о моих обязанностях по службе — все это вовсе не для того, чтобы отвергнуть его предложение, напротив, оно очень нравилось мне; но мне хотелось, чтобы к просьбам старика молодая дама присоединила свои. Я не ошибся в предположении: очаровательное личико снова выглянуло из шинели, и серебряный голосок, которому, вероятно, нет подобного на земле, присоединился к просьбам отца.

Я покраснел и пробормотал согласие. Довольная своей победой, она улыбнулась и снова закуталась в шинель, которую в досаде я готов был разорвать за ее проклятую непроницаемость.

Наконец явилась и ожидаемая помощь. Толпа людей, впереди которых важно выступал чиновник из суда, хотевший сделать розыск на месте, приблизилась к нам; почтовые лошади не были забыты.

Показания маркиза и мои были внесены в протокол. К показаниям мы приложили руки; тела убрали, лошадей впрягли в карету; я занял, по просьбе маркиза, место между ним и его дочерью, и мы отправились в дорогу.

После двухчасовой езды приблизились мы к великолепному зданию, которое показывало богат сию и высокую породу владельца. Несказанное счастие ожидало меня при самом выходе из кареты— мне пришлось нести на руках милую девушку по большой лестнице, ведущей к главному входу. Я положил ее на софу, предоставил попечениям горничных и очень неохотно вышел из комнаты.

Маркиз отправился на свою половину, чтобы привести в поря ток расстроенный туалет, и я остался один с самим собой.

«Чем все это кончится? — думал я, — Или не будет конца моим переодеваниям, моим превращениям? И при всем том, кто более тому виною — я сам или обстоятельства?»

После долгих размышлений решился я дать свободу делу идти своим ходом, самому следовать во всем движениям сердца и положиться на свое счастье.

Я чувствовал, что был уже не в силах расстаться с этим небесным существом. Красота ее глубоко врезалась в моем сердце; она разожгла кровь, распалила мозг, и я поклялся, что не посмотрю ни на какие препятствия, лишь бы снискать любовь ее.

Через час мы собрались за завтраком. Я забывался более и более; я горел, я…

— Но не обременяю ли я Вашего Благополучия подробностями о таком предмете?

— И очень. Прошу тебя, яга биби, друг мой, нельзя ли обойтись без них, — сказал паша, зевая. — Твоя история и без того суха. Отложим в сторону стан пальмы, глаза газели и лицо полной луны. Мы, мусульмане, не любим много толковать о женщинах, но ты был тогда франком и притом молод, так и быть не могло иначе. Ты говоришь о женщинах, как о существах, в которых есть душа!

Ренегат за благо рассудил согласиться с мнением паши и словами пророка.

— По крайней мере, нельзя утверждать, — сказал он, — чтобы я поступал с ними, как с имеющими душу. И часто, часто глупая совесть мучила меня за мои безжалостные, бесчувственные поступки с Марией Но все прошло, и я турок.

Ренегат провел рукой по глазам. Казалось, воспоминание длинной вереницы пороков, которым он, отрекшись от своего Искупителя, новыми законами придал вид добродетелей, расшевелило в душе чувство совести, столь давно заснувшее в груди его. Помолчав немного, он продолжал.

Прошла уже неделя, как я находился в обществе маркиза и его милой дочери и с каждым днем более и более приобретал расположение обоих. Перед дочерью я не высказывал еще чувств души моей; какая-то непреодолимая сила удерживала меня, хотя я очень хорошо знал, что ко мне неравнодушны. Кружок наш увеличился с приездом тулузского епископа, брата маркиза.