Гана - Алена Морнштайнова

мне было сложно сосредоточиться на учебе, — Густа объявил дома, что мы собираемся пожениться.

К тому времени я уже стала совершеннолетней. Густа уже служил в армии, так что женился в отвратительной зеленой униформе, которая противно царапалась и воняла дезинфекцией, а мой живот уже нельзя было скрыть под платьем. Горачеки не пришли на свадьбу, потому что злились на Густу, и тетя Гана тоже, поскольку вообще не ходила в незнакомые места.

Денег на празднование у нас не было, поэтому после церемонии мы позвали Ярмилу и друга Густы Штепана, которые выступили свидетелями, на обед и испеченный нами свадебный торт в дом моих родителей. Мы решили туда переехать. С маленьким ребенком я бы не могла жить у тети, которую не то что детский плач, а даже слишком громко произнесенная фраза выводила из строя.

Перед уходом в армию Густа с друзьями побелил стены и помог мне разобрать шкафы, которые долгие годы никто не открывал. Большую часть их содержимого я даже не узнавала. Я оставила только мебель, посуду и фотографии, сложенные в старой шляпной коробке.

Странное было чувство вернуться в дом своего детства. Со смерти родителей прошло почти десять лет, и время превратило острое горе в тихую печаль. Я прошлась по комнатам, в которые раньше заглядывала только изредка, чтобы не всколыхнуть грустных воспоминаний, и убедилась, что прошлое из них практически выветрилось. Я уже не видела в кухне мамину тень, не слышала на лестнице тихие папины шаги и даже не помнила, какого цвета глаза у моих брата и сестры.

После свадьбы мы провели в новом доме одну-единственную ночь, потому что Густе следовало на другой день вернуться в свою часть. Я смотрела вслед своему мужу, как он торопится по узкой улочке, и, когда он завернул за угол, затворила окно и оглядела кухню.

Сделала глубокий вдох. От затхлости не осталось и следа. Я протянула руку и провела пальцами по свежевыкрашенному столу, погладила ладонью прохладную белую стену старо-нового дома и почувствовала, что нам тут будет хорошо.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Те, кто был до меня

1933—1945

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1933–1937

Я никогда не могла понять, почему люди не интересуются тем, что было до их рождения, не расспрашивают своих родителей, бабушек и дедушек, как они прожили свою жизнь, чем довольны, а что бы сделали по-другому, если бы могли.

Когда мои родители и брат с сестрой отошли на тот свет и забыли прихватить меня с собой, я еще была слишком мала для вопросов, и тайна, скрывающаяся за трауром и чудаковатостью тети Ганы, открывалась для меня за годы нашей совместной жизни медленно и постепенно, как дно высыхающей реки.

— Не будь их, тебя бы и на свете не было, — говаривала мне с упреком мама, когда я со скучающим видом стояла на кладбище и ждала, пока она подметет могилы и расскажет усопшим все новости. Но если бы я тогда слушала внимательнее и спросила бы о судьбах, скрытых за золотыми надписями, мне было бы теперь гораздо легче сложить из тысячи обрывков воспоминаний события, предшествующие моему рождению.

Моя бабушка Эльза Гелерова овдовела после пятнадцати лет брака. Она уверяла, что совместная жизнь с Эрвином Гелером, за которого она вышла замуж в двадцать один год, была безмятежной и счастливой, поэтому за все годы брака у нее не появилось ни одной морщинки и ни одного седого волоса.

Она великодушно забыла о том, какой муж был громкий и неряшливый, забыла, как злилась на его привычку перебивать других, и никогда не упоминала о том, что покойный Эрвин был невероятно упрям, последнее слово всегда должно было оставаться за ним, именно эти качества, по крайней мере, по мнению Эльзы, и свели его в могилу.

Если бы он послушался своей жены и не складывал стопки бумаг на верхние полки, он бы заметил торчащий гвоздик и не поранился бы. Если бы вместо того, чтобы ругаться и жаловаться на небрежных столяров, он перевязал большой палец, как Эльза ему советовала, туда не попала бы инфекция. А если бы упорно не настаивал на том, что инфекцию вытянет стебель тимьяна, а пошел бы к доктору Янотке, как жена его умоляла несколько дней кряду, яд бы не распространился на все тело, и Эрвин наверняка прожил бы дольше, чем всего-то сорок один год.

После смерти мужа Эльза пребывала в полной растерянности. На кухне она была королевой, салфетки на вычищенных до блеска столиках и шкафчиках у нее всегда были туго накрахмалены, а дочки воспитаны в уважении к старшим, но практические хлопоты, связанные с покупкой угля, оформлением всяких бумаг и управлением писчебумажной лавкой, были для нее пугающим неизвестным.

Она даже не знала, как организовать похороны, и сомневалась, стоит ли усопшему заказать панихиду в часовне или устроить обряд по иудейским правилам, как настаивала семья.

Сложность заключалась в том, что Эрвин отрекся от иудаизма сразу же после того, как заключил с Эльзой брак под хулой. Родители жены так ему никогда и не простили вероотступничество. Особенно мать. Когда они изредка приезжали из городка Нови-Йичин, она говорила в основном по-немецки, чтобы подразнить патриотически настроенного зятя, восхищавшегося Масариком и его республикой, и не притрагивалась к еде, которую готовила Эльза, будто не верила, что ее кушанья кошерные. Этим она дочь очень обижала, потому что, несмотря на то, что под влиянием мужа Эльза значительно охладела к религии, у нее все еще было два набора посуды: для молочной и мясной пищи, и она ни разу в жизни даже не пробовала крольчатину или свинину. Но в синагогу она теперь ходила только с родителями, когда приезжала к ним в родной город, а из праздников отмечала только Хануку, которые ее дочери ошибочно считали частью рождественских традиций и ждали с нетерпением, когда будут зажигать свечи и, главное, получат от родителей несколько мелких монет.

Эрвин под влиянием масариковского гуманизма решил,