Выдра по имени Тарка - Генри Уильямсон

Тарка поддерживал открытой продушину во льду, выкусывая лед, едва она замерзала. Рыбу увидеть было трудно — верхние слои воды, покрытые льдом, плохо отражали свет. С холодами рыба зарылась в ил, и, рыская в мутной бурой воде, Серомордая видела сверху только свое неясное отражение. Пернатая дичь почти вся переселилась в эстуарий, и, когда на отмели надвигался прилив, оттуда неслось такое же несметное множество голосов, сколь несметны были серебряные острия звезд на ночном небе. Оставаясь под водой и выставляя для вдоха лишь широкие ноздри, выдры поплыли наперерез быстрым волнам к песчаным банкам, где кормилась птица. Серомордая подкралась снизу к утке и схватила ее; услышав отчаянное кряканье, соседние птицы подняли тревогу по всей округе. Тысячи крыльев взбаламутили воду. Охотник, пробирающийся меж тростников в утлой лодчонке, спустил курок, но поздно: дробь, оставив в воздухе длинный светящийся след, просвистела над головой Серомордой, когда та уже нырнула. Выдра с уткой в зубах поспешила ко входу в губу и съела добычу на куче обледенелых веток и водорослей, оставленных последним приливом.

На следующую ночь мороз запечатал полынью, и ее нельзя было найти; не осталось даже кольца из чешуек и рыбьих костей — их подчистили крысы и вороны. Серомордая пыталась выцарапать рыбу, вмерзшую в лед, как вдруг раздался грохот, скрежет, скрип, затем — «бум!» — ледяной покров раскололся, и из пролома хлынула вода. Когда все успокоилось, стало видно отражение Ориона и красно-зеленые сполохи Сириуса, но прямо на глазах Серомордой звездный свет потускнел, и Дух Льда раскинул по воде белые ветви.

Мороз стал более жгучим. В эстуарии появились песчанки в белом зимнем наряде, они бегали по кромке прилива, словно несомая ветром морская пена. За ними прилетели пуночки, и вместе они двинулись к югу. Камбала и палтус уплыли в более теплые воды за баром, и часто выдры поднимались на поверхность с пустой пастью, если не считать какого-нибудь зеленого краба. Старый Ног так исхудал, что стал похож на пучок растрепанных ветром серых листьев, зацепившихся за две тростинки. Все его рыбные угодья вдали от моря замерзли, речушки и ручьи скрылись под ледяной броней, и единственным местом, где он мог при отливе пустить в ход свое «копье», были затоны Шрарской излучины, откуда в прежние времена выбирали гравий.

Холмы и котловины Увалов пересекали тысячи следов: крестики лапок жаворонков, вьюрков, трясогузок, ворон и чаек; трехпалые, похожие на оттиск листа с тремя жилками, — цапель и выпи; побежка ласок и горностаев, лисий нарыск, заячий малик, круглые переступы барсуков. Многие малые птицы так ослабели, что не могли летать, и их поедали крысы и ласки, а тех съедали совы и соколы.

К эстуарию спустились другие выдры, населяющие долину Двух Рек, некоторые — еще детеныши десяти-двенадцати фунтов весом, не отходившие от матерей. С соленых болот по выдриной тропе к Утиному пруду пришли целые семьи из трех, четырех, а одна — из пяти выдр (мать и четыре выдренка с моховин на горах, где в торфянике брали начало Две Реки), но, увидев, что пруд замерз, ушли по губе на побережье. Однажды ночью у перевернутой дырявой лодки Тарка встретил Белохвостку с ее другом; она царапала замерзшую грязь, где виднелся замурованный льдом перепончатый след дикой утки. Один взгляд — и они прошли один мимо другого во мраке.

Многие самцы блуждали в одиночку. Последним, медленно и устало после недель голодовки, появился Джимми Марленд — старый самец с рваным ухом, который играл с матерью Тарки в паровозной трубе на дне глубокого глиняного карьера. Он хромал по скользкому выдриному лазу, утоптанному десятками ног; воспаленные пузыри между пальцами, образовавшиеся от парафина, были обморожены и кровоточили. Был отлив, когда он перелез через белую дамбу и заковылял к воде по черному твердому илу, с хрустом ломая хрупкие от мороза стебли солероса.

Услышав свист по другую сторону губы, Джимми Марленд вошел в воду и поплыл. Он медленно бил лапами, и течение относило его в ледовом крошеве, оставленном последним приливом. По извилистым рытвинам и промоинам в иле и соленой грязи уже перестали сочиться струйки. Ночь была такой холодной и темной, что даже заунывный свист золотистой ржанки и то смолк. Под неподвижными остриями звезд море бесшумно отходило от суши.

Джимми Марленд пересек губу и вылез, дымясь паром. Дыханье замерзало у него на морде, а хвост заканчивался сосулькой. Он втащился на высокий берег, где Тарка терся головой и шеей о рыбу больше его ростом, с рваными ранами, зиявшими по всему ее тускло поблескивающему длинному телу. Неделю назад, спасаясь от Джаррка, она заплыла за песчаный бар, и, когда поворачивала мимо тюленя, тот выхватил зубами кусок ее брюха. Умирающего лосося носило взад-вперед приливом и отливом, пока Серомордая и Тарка не поймали его. Это был настоящий пир! Не успели они вытащить дымящуюся рыбу из моря, как на ее чешуе засверкали ледяные кристаллы.

Тарка катался по хрустящему снегу, а старый самец рвал рыбу, пыхтя от напряжения, перемалывал зубами кости и замерзшее розовое мясо, а когда на миг переводил дыхание, «гирркал» на Тарку, отгоняя его прочь. Тарка, согретый сытостью, до тех пор катался по снегу, пока не скатился в воду. «Хью-ии-ии-ик!» — просвистел он.

Когда Серомордая подошла к рыбе, самец с рваным ухом уже наелся до отвала. Он заковылял вразвалку по замерзшей грязи туда, где Тарка скатывался с берега в воду. Тяжело раскачиваясь всем телом, побежал на «горку» и, напружинив ноги, соскользнул вниз на своих искалеченных лапах. Серомордая услышала радостный свист играющих самцов и присоединилась к ним. Но вот ее отвлек крысиный писк у недоеденного лосося; он напомнил ей о детеныше, потому что перед вьюгой крысы так же пищали вокруг окаймленной костями и чешуей полыньи, где Тарка ловил рыбу.

Тарка играл, пока не проголодался, тогда он снова побежал к лососю, и Джимми Марленд остался на «горке» один.

Отлив шел вдоль оплетенных водорослями вех, воткнутых в дно по фарватеру. От медленной, придавленной талым снегом воды белым паром поднимался туман. Снежная каша сгустилась, запеклась коркой и вдруг застыла. Острия звезд поблекли. Перестал вспыхивать Орион, онемел зеленый язык Сириуса, потускнел Лебедь, потерял свой блеск Бык.

«Кэк!» — хлопая крыльями, каркнул Старый Ног, поднимаясь с остатков лосося в тот миг, когда к нему подкралась лиса. Кончик его открытого клюва покраснел от замерзшей крови пронзенной им крысы, которая сейчас торчала у него из глотки. Качаясь от слабости из стороны в сторону, свесив тонкие как тростинки ноги, Ног полетел к затонам Шрарской излучины. «Кэк!» — позвал он подругу, стоящую по колени в воде в пятидесяти ярдах от «горки», где катались выдры. Цапля не шевельнулась, вода — тоже.