Горгулья - Эндрю Дэвидсон

А потом наносил выбранное изображение. Готовые страницы были великолепны! Гертруда могла целый час проверять и перепроверять, прежде чем отложить листок в сторону и приняться за следующий. Так, страница за страницей, рождалась книга. Были у монахинь и другие заботы. Всякий раз, когда у нас накапливались заказы на манускрипты для знати, Гертруда бросала тоскливые взгляды на свою первую любовь — как и все остальные, книжница подчинялась настоятельнице.

Каким-то образом настоятельница прослышала, что меня не допускают к выполнению обязанностей в скриптории. Надо полагать, тут не обошлось без сестры Кристины. С шумным вздохом показной покорности и пространными выражениями собственного мнения о подобной затее Гертруда сообщила, что «по приказу настоятельницы теперь должна позволить моим неуклюжим ручонкам тренироваться». Она выделила мне кусок старого пергамента, испятнанного помарками и ошибками, и велела приступать. Я с головой ушла в работу. Училась на любом отброшенном куске пергамента, который только удавалось найти. По мере того как мастерство мое росло, мне стали с неохотой выдавать перья получше и выделять больше времени на пробные переводы. Я уже умела понимать немецкий, латынь, греческий и арамейский, итальянский из молитвенника Паоло и немножко — французский. Я последовательно читала каждый том, имевшийся в скриптории, и неизменно поражала остальных сестер темпами развития, хотя ни разу не услышала ни слова похвалы от Гертруды. Сестре Аглетрудис ужасно нравилось указывать мне на ошибки, а стоило мне отвернуться, чернильницы таинственным образом переворачивались, книги исчезали непонятно куда, а перья порой расщеплялись. Я говорила о «случайностях» Гертруде, но та лишь неприятно ухмылялась, ручаясь за прекраснейший нрав сестры Аглетрудис.

Впрочем, настал момент, когда Гертруда со своей приспешницей уже не в силах были отрицать мой талант.

Я превращалась в самую подкованную переводчицу, к тому же работала быстрее и аккуратнее всех остальных.

Аглетрудис я уже не просто раздражала — она начала мне завидовать, стала считать меня угрозой, а в глазах Гертруды промелькнуло беспокойство, когда она впервые осознала, сколь полезна я могла бы быть для «Die Gertrud Bibel». Книжница была уже немолода; если ей хотелось увидеть завершение работы над Библией, следовало торопиться.

В конце концов она решила допустить меня к работе.

Существовала жизнь и за пределами скриптория. Став постарше, я придумала способ перелезать через монастырские ворота и наконец-то получила доступ к внешнему миру. Я не искала приключений на свою голову, лишь хотела посмотреть, что там! Разумеется, первой остановкой моей стал домик отца Сандера и брата Хайнриха. При моем появлении отец Сандер не стал скрывать неудовольствия от такого поведения. Он угрожал, что потащит меня назад, в монастырь, что расскажет обо всем настоятельнице, но в итоге все каким-то образом закончилось совместным распитием сока. Потом ужином. Отец Сандер даже не заметил, как пролетело время — теперь уж было бы неловко объяснять, отчего он сразу не вернул меня монахиням. В общем, я пообещала, что больше так не буду, а брат Хайнрих и отец Сандер позволили мне незаметно проскользнуть в монастырь. Я вернулась на следующую ночь. Меня опять сурово отчитали, но потом мы снова стали есть и пить. Так оно и продолжалось еще несколько недель — я нарушала обещания, меня неискренне ругали, — а вскоре мы и вовсе перестали притворяться.

Всякий раз я с восторгом взбиралась на гребень холма, за которым они жили. Их хижина стала мне словно вторым, тайным домом. Бывало, летними вечерами мы играли в прятки за деревьями — для меня это были самые лучшие дни: я выглядывала из кустов, а двое пожилых мужчин по-отечески делали вид, что никак не могут меня отыскать.

Энгельталь был невелик, и вскоре многие, конечно же, прослышали о моих довольно явных побегах. Наверное, ничего особенно плохого в них не видели. Хотя для монахинь они не были тайной, я искренне надеюсь, что Гертруда, Аглетрудис и настоятельница ничего не знали. А если бы узнали, сразу же и резко положили бы конец нашему общению, исключительно ради соблюдения пристойности.

Однажды ночью настоятельница умерла; я была в ту пору подростком. Скончалась она мирно, во сне; теперь как можно скорее требовалось избрать новую настоятельницу. Доминиканские монастыри были демократичными заведениями, и сестру Кристину, которая как раз заканчивала свою «Книгу сестер Энгельталя» и приступала к «Откровениям», избрали почти единогласно. Вот так она и стала матушкой Кристиной. Меня, конечно, этот поворот обрадовал, но для сестры Аглетрудис было все иначе. Как быстро события повернулись против нее, против ее стремления сделаться новой главной книжницей. Мало того что в скриптории объявился вундеркинд — новая настоятельница с давних пор была на стороне этого вундеркинда. Мой монашеский обет, случившийся вскоре после избрания матушки Кристины, кажется, стал для Аглетрудис последней каплей. Аглетрудис жгла меня ненавидящим взглядом, а я провозглашала, что буду послушна благословенному Доминику и всем настоятельницам до самой своей смерти.

В глазах других монахинь между тем я находила одобрение и привязанность. Они, должно быть, полагали, что жизнь моя складывается просто идеально… я же была другого мнения. Я казалась самой себе незваной гостьей в доме Господа.

Меня воспитывали в атмосфере, насыщенной благостью, но я никакого благочестия не чувствовала. Ведь многим нашим сестрам, включая Гертруду и Аглетрудис, были мистические видения, а мне не было. И это постоянно заставляло меня сомневаться в своем соответствии месту. Мне давались языки — верно, но знания казались просто знаниями — не Божественным даром, не откровением. Я чувствовала себя менее достойной, хотя дело не только в том, что мне не хватало связи с Богом. Другие монахини не сомневались в правильности избранного пути, а я столь многого не понимала. Сердце и разум мои были смущены; мне недоставало уверенности, казалось бы, присущей всем остальным.

Матушка Кристина уговаривала меня не переживать из-за отсутствия видений. Говорила, что каждой сестре приходит послание, лишь когда она сама готова, ведь главное не призывать к себе Господа, а самой очиститься, и Бог тогда захочет сам снизойти к тебе! Я ответила, что вообще не представляю, что еще мне делать, как еще очиститься, и матушка Кристина посоветовала мне готовиться к Предвечному, отринув тварную сущность натуры. Я кивнула, словно соглашаясь, что теперь-то все понятно, хотя, по сути, так и осталась в недоумении точно баран перед новыми воротами.

Я изучала эти слова всю свою жизнь, но все равно воспринимала их лишь умозрительно, а не сердцем.

Они остались расплывчатыми обобщениями, мне вовсе недоступные. Наверное, матушка Кристина заметила странное выражение на моем лице, потому что немедленно напомнила о моей необъяснимой способности к языкам, уникальной, даром, что непохожей на мистические явления. По словам матушки Кристины, все более очевидно выходило, что у Бога для меня есть чудесное Провидение. Иначе, зачем же он ниспослал мне свой дар? Я обещала стараться еще сильнее, а про себя надеялась, что однажды тоже дорасту до подобной веры в саму себя.

Вскоре после того как мне стукнуло двадцать, я впервые и единственный раз повстречала Хайнриха Сузо. Он путешествовал из Страсбурга в Кельн, где должен был учиться в «stadium generate» у Мейстера Экхарта. Хотя монастырь наш лежал чуть в стороне от его маршрута, Сузо говорил, что не мог не посетить великий Энгельталь. Таковы были его собственные слова.

Он явно знал, как и что говорить, чтобы понравиться матушке Кристине. Гертруда — совсем другое дело. Едва прослышав, что Сузо намерен учиться у Экхарта, она отказалась встречаться с ним.

Экхарт — это щекотливый момент. Хотя он был известным схоластиком и специалистом в теологических вопросах и писал на латыни, однако получил, пожалуй, большую известность (или печальную известность) благодаря своим необычным проповедям на просторечном немецком. Когда Экхарт рассуждал о метафизической схожести Божественной природы с человеческой душой, идеи его как будто оскальзывались на тропе традиционных убеждений, а время для подобных экспериментов было неподходящее. И так уже росла напряженность в отношениях монашеских орденов с духовенством из-за переноса папского престола в Авиньон.

Однажды в книге я наткнулась на упоминание об Экхарте и спросила про него у Гертруды, но она ужасно разозлилась. Признавая, впрочем, что ни разу не читала его работ, она весьма эмоционально заявила, что и читать их не следует! Хватит с нее и грязных слухов, вот еще — читать нечестивые источники! Само имя она выплюнула точно кусок червивого яблока.

— Ах, что за надежды подавал Экхарт! Но допустил такое падение! Его еще объявят еретиком, попомни мои слова! Он даже благость Господа отрицает!