Цепные псы одинаковы - Иней Олненн

Так стал Ян Высоким Янгаром племени Серебристого Сокола, и было ему в ту пору от роду двадцать пять зим.

Потихоньку угасал день. Тяжелым он был, но не более тяжким, чем вчерашний, и мало кто надеялся, что завтрашний окажется лучше. Чуяли Соколы свою беду, их и без того небольшое число было, а теперь племя, тридцать славных бойцов потерявшее, и вовсе походило на дерево, с которого сняли кору, ибо такое дерево скоро засыхает…

Откуда-то с вышины небесной упал вдруг пронзительный, печальный соколиный крик и замер, не коснувшись остывающей земли.

— Это знак, — сказали готтары. — А потому настало время для тризны.

Вместе со всеми пошел Ингерд не вересковый берег, там, в ложбине широкой меж курганами надлежало спеть девять обрядовых песен. Ингерд не знал этих песен, в его краях погребальным ладьям пело Море, но он все равно пошел, потому что уже не мог провести черту между Волчьим племенем и Соколиным, не было теперь этой черты, ибо началась война.

Вересковый берег встретил Соколов угрюмой тишиной. Холодный туман белесой паутиной окутал кочки, поросшие жухлой прошлогодней травой, прозрачными каплями осел на вересковых ветках. Соколы любили простор, и вересковый берег был широким, раздольным, чтоб хватало куда кинуть взор живым, а курганы — высокими и пологими, чтоб привольно было мертвым. Вот лежат они, что звери исполинские, спят крепко, и птицы над ними не летают, и зверь далеко вокруг обходит, ибо есть у этих мест хозяева, и на владения их никто не зарится.

Ингерду хорошо было здесь, его отпускала злая тоска, бёрквы тут не летали, потому как не было для них тут добычи. Он поглядел на Яна, Ян возглавил собой круг — ведь янгаром он стал отныне — и был суровым лик его и темны глаза, сам сидит, спина прямая, ноги скрестил и на колени меч положил. А за плечами его свежий курган высится, а в кургане том отец его лежит, да брат, да еще двадцать восемь молодых Соколов.

Две сотни воинов сели кругом, и все они были молоды, ибо редко кто с мечом в руке доживал до старости. Вот и Ян еще даже собственным гнездом обзавестись не успел, а голова его уже в два раза в цене повысилась: будут враги за молодым янгаром охотиться, как охотились за отцом его, ведь сказали готтары: без головы тело не живет, а потому будет спрос на серебряные кудри по ту сторону Стечвы.

Знал это Ян, и яростной решимостью горели глаза его. Знали это Соколы и готовились стеной стать за своего янгара, и Ингерд это тоже знал и обещал себе быть около Яна столько, сколько достанет его сил. Нелегко далось ему такое обещание, ибо разные у них теперь дороги были, и на каждой смерть поджидала их.

И когда последний светлый луч тихо растаял в засиневшем небе, Ян запел. В первый раз он был запевающим, и потому сначала голос его был слаб. Но уже на второй строке он окреп, вошел в силу, но не было в нем печали — чистой, как слеза, и хмельной, как пенный мед, а была в нем ярость — горячая, как кровь на острие меча, и боль — как огонь.

И подхватили голос Яна другие воины и ударили в щиты, и не слыхал еще такого вересковый берег, и почуял Ингерд, что захватила эта ярость и его, опалила лицо, растревожила сон погребальных курганов. И когда один за одним поднимались воины, выходили в круг и под звон щитов творили обрядовый танец, Ингерд понял, что это и есть настоящая тризна, когда каждый делится своим горем и неутоленным гневом вместо того, чтобы предаваться отчаянию и тревожным воспоминаниям. И по тому, как дрожал и переливался вечерний воздух, как колыхались тени по бокам курганов, понял Ингерд, что любо мертвым слушать такие песни и в радость им танец под звон щитов.

И когда отзвучали все девять Песен, навалилась на воинов такая усталость, будто из тяжелой сечи вышли. С легким сердцем отпустил их Ян в становище, а сам остался. Остался Ингерд, и с ним три янгра — Рискьёв, Хелскьяр и Хёгал. Ночь окутала густой тенью вересковый берег, только маячили кое-где кривые деревца, похожие на тени усопших, что из могил своих встали и дозором по берегу ходят. Кто его знает, может, так оно взаправду и было. Воздух потихоньку дрожать перестал, и все вокруг успокоилось.

— Ну вот, други, — сказал Ян, — ушел этот день, не воротишь. Должно нам теперь думать о завтрашнем. Как стоять против Годархов, Стигвичей да Торвалов?

Ответил Хелскьяр:

— Стоять будем насмерть. Но нас слишком мало.

Добавил Рискьёв:

— А если Асгамиры к ним примкнут, нам еще одной такой сечи, как последняя была, хватит. Тогда конец.

А Хёгал сказал так:

— Враги наши объединяются, а наживу делят. Они не успокоятся, пока не приберут к рукам все наши земли.

Ингерд слушал, слушал да и говорит:

— Коли враги наши объединяются, должно и нам сделать то же.

— Предлагаешь союз? — Рискьёв в сомнении покачал головой. — Но с кем? С Орлами и Турами мы и так в дружбе, и Лисы нам не враги, да что толку? Земли большие, оборону держать трудно, едва на подмогу друг дружке поспеваем.

— А как вспомнить последний раз, — мрачно подхватил Хёгал, — так и вовсе нигде не успели, самим едва помогли. Нет, ничего из этой затеи не выйдет.

Хелскьяр с ним согласился.

— А ты что скажешь, Ян? — спросил он.

Ян вытащил наполовину клинок из ножен, в задумчивости провел ладонью по тускло поблескивавшей грани, будто совета спрашивал. Потом вогнал клинок обратно.

— Мыслю я, что Ингерд прав. Пришло время объединятся. И не просто в один строй встать, а под одну руку.

— Как это — под одну руку? — не поняли янгры, а Ингерд с интересом уставился на Яна.

— А вот так, — Ян вдруг загорелся мрачным весельем. — Все земли от Келмени до Стечвы, от Гор и до Моря одному человеку отдать.

Янгры изумленно переглянулись, а Ингерд рассмеялся, довольный: хорошо придумал, белая голова!

Рискьёв тихо спросил:

— Ты, Ян Серебряк, станешь ходить под чьей-то рукой? Отдашь свое племя чужому управству? Ты сделаешь это?..

— Сделаю, — твердо ответил Ян. — Выбирайте, Соколы: либо погибель в одиночку, но гордыми, либо жить и обороняться вместе с другими племенами.

Молчание повисло меж янграми, выбор был тяжел. Но Ингерд не сомневался, какое решение они примут, ибо среди янгров никогда не было ни трусов, ни дураков. И не ошибся.

— Когда решишь ты собрать отунг, янгар, — сказал Хёгал, — мое слово будет твоим.

— И мое, — добавил Хелскьяр.

— И мое, — склонил голову Рискьёв.

Было далеко за полночь, когда Ингерд добрался до избушки знахаря. Он думал о своем, а потому не сразу заметил притаившуюся у большого валуна, из-под которого ручей бежал, чью-то тень. А когда заметил, кинжал выхватил. Но тень говорит ему насмешливым девичьим голосом: