Гибель Императорской России - Павел Курлов

«А какого вы мнения о бывшем прокуроре Московской судебной палаты С. С. Хрулеве?» — спросил министр.

На это я ответил, что давно знаю С. С. Хрулева, с которым мы начали службу молодыми людьми при Н. В. Муравьеве, считаю его умным и талантливым человеком и нахожу, что среди старших чинов судебного ведомства едва ли найдется более подходящее для этой должности лицо.

В тот же день я сообщил о моем назначении фон Беттихеру, передав ему сущность своей беседы о нем с министром юстиции, со взглядом которого согласился сам фон Беттихер. Новый начальник, по-видимому, не был для него очень приятен, так как о С. С. Хрулеве, чего я, впрочем, не знал, установилась среди подчиненных репутация крайне требовательного и сурового начальника.

Таким образом прошел весь день, хотя меня ни на минуту не оставляла мысль о предстоявшем вечером неприятном свидании.

Мы встретились с М. И. Трусевичем дружелюбно, и он спросил меня, какое важное дело вызвало мой вечерний приезд. Я ответил, что имею к нему поручение от министра. На это М. И. Трусевич спросил: «От И. Г. Щегловитова? Что ему от меня нужно?» А когда я заметил, что имею поручение от министра внутренних дел, он, изменившись в лице, пожелал узнать, когда же я видел П. А. Столыпина. Я сказал, что видел последнего в этот же день утром, а затем передал сущность моего с ним разговора. М. И. Трусевич меня поздравил, но на выраженную мной надежду о нашей дальнейшей совместной службе заявил о своей серьезной болезни, которая заставляет его воспользоваться разрешением министра и уехать в 2-месячный отпуск, как только я вступлю в должность, и он представит мне департамент полиции.

31 декабря вечером я получил официальное письмо министра о состоявшемся высочайшем повелении с прибавлением, что он возлагает на меня заведование департаментом полиции, департаментом духовных дел иностранных исповеданий и техническо-строительным комитетом.

XII. Роспуск 2-й Государственной Думы.

Роспуск 2-й Государственной Думы. Запрос в Государственной Думе об Азефе. Мои выступления в Государственной Думе. Полет П. А. Столыпина с авиатором шт.-кап. Мациевским (соц.-революционером)

Моя служба в департаменте полиции и главном тюремном управлении протекала в период работ Государственной Думы 2-го и 3-го созывов, причем непосредственных отношений ко 2-й Государственной Думе я не имел, и самый роспуск ее, несмотря на то, что в это время я заведовал политической частью департамента, как я уже упомянул выше, был мне в подробностях неизвестен, и только вкратце я ознакомился с ним по делам того же департамента в бытность мою товарищем министра.

Мотивом к роспуску 2-й Государственной Думы послужили преступные заседания ее социал-демократической фракции, имевшей своей задачей подготовление восстания в гарнизоне, что было установлено розыскными органами и о чем П. А. Столыпин узнал post faktum. В заседании фракции, за которым наблюдало С.-Петербургское охранное отделение, явились представители армии и флота с мандатами от военно-революционных кружков. Чины полиции прибыли в заседание почти одновременно с делегатами, как раз в тот момент, когда один из них начал читать свой мандат. Все присутствовавшие в собрании подверглись задержанию, причем из них члены Государственной Думы по установлении личности были отпущены, а один из последних, депутат от Кавказа, успел при входе полиции разорвать мандат, текст которого был, однако, потом восстановлен.

1 июня 1907 года в закрытом заседании Государственной Думы П. А. Столыпин предъявил требование об устранении из ее состава 55 человек и о разрешении заключить из них 15 человек под стражу по обвинению в политическом преступлении. Государственная Дума этого требования не исполнила, вследствие чего была в тот же день распущена. Дело о бывших членах Государственной Думы социал-демократической фракции было предметом судебного рассмотрения в с.-петербургской судебной палате, приговором которой они были осуждены в каторжные работы.

К осужденным депутатам мне пришлось встать в непосредственные отношения уже в бытность начальником главного тюремного управления, так как ко мне обратился с просьбой один из кавказских депутатов о разрешении отвезти на родину тело скончавшегося в орловской каторжной тюрьме его осужденного товарища, тоже кавказца. Закон не содержал в себе прямого запрещения такого перевоза, хотя отдельные на это указания и вытекали из различных статей устава о содержащихся под стражей. Невзирая на это, я исполнил желание просителя и разрешил перевоз.

3 июня того же года был обнародован новый избирательный закон, значительно повысивший имущественный ценз и ограничивший представительство окраин. Этот закон дал работоспособную 3-ю Государственную Думу. Прежде чем говорить о моих в ней выступлениях, я не могу не остановиться на совместной с ней работе самого П. А. Столыпина.

П. А. Столыпин опирался на центр, поддерживаемый при голосовании то левым, то правым крылом, конечно, по преимуществу последним. Когда такая поддержка не всегда обеспечивала проведение законопроекта в желательном для правительства смысле и в самом центре, в особенности ввиду перемен председателя Государственной Думы, замечались колебания, председатель Совета Министров создал партию националистов, которая и служила главной опорой правительства. Необходимость в поддержке правого крыла ставила П. А. Столыпина в непосредственные отношения к крайним правым партиям. Министр относился к ним вполне искренно, хотя такая искренность категорически отвергалась партийными лидерами: они утверждали, что П. А. Столыпин вносит в партию раскол, поддерживая то одного, то другого из ее членов. Здесь вина перекладывалась с больной головы на здоровую, и отнюдь не естественное стремление министра привлекать на помощь правительству выдающихся людей, а рознь между ними была основанием раскола. Правые партии могли, пожалуй, поставить П. А. Столыпину в вину, что он не становился их рабом и не исполнял каждое их желание, раз оно, с его точки зрения, было антигосударственно. Выступления председателя Совета Министров в Государственной Думе были рядом сплошных триумфов. Его речи, несмотря на то что в них звучали иногда горькие истины, встречались громом аплодисментов. В моей памяти живо сохранилось впечатление от речи П. А. Столыпина, произнесенной после думского запроса об Азефе[8]. Можно пожалеть об охватившей министра живости темперамента. Рыцарски честный, он был чужд подвохов и легко попадался на провокацию, в житейском ее толковании, со стороны не только членов Государственной Думы, но иногда и отдельных лиц. Запрос по делу Азефа не заключал в себе никаких фактических данных о проявленной со стороны правительства незакономерности, и его текст показывал, что никаких материалов в этом направлении не имеется и у авторов запроса. Министр приказал мне тщательно проверить по департаменту полиции все сведения об Азефе, а главное — установить, не окажется ли каких-либо данных об участии Азефа в террористических актах. Я добросовестно этим занялся, нашел небольшие указания, что Азеф состоял в числе секретных сотрудников, но тщетно искал подробностей его агентурной деятельности, так как, очевидно, таковые остались в руках непосредственных его руководителей. Указания на участие Азефа в боевых предприятиях безусловно отсутствовали, и только в виде вывода можно было проникнуться удивлением, как слепы были стоявшие в то время во главе розыска лица. Результат моих исследований я доложил министру, и мы совместно обсуждали позицию, которую должно занять правительство в заседании Государственной Думы при обсуждении порядка принятия запроса. Я высказал мнение, что в этом заседании никаких дополнительных фактов, вероятно, представлено не будет, а потому полагал ограничиться кратким заявлением представителя правительства, что за отсутствием в запросе и в прениях фактических данных о незакономерных действиях власти, она лишена возможности представить какие-либо возражения. При этом я находил, что такое заявление должно быть сделано не председателем Совета Министров, а второстепенным членом правительства, предлагая взять это на себя. Министр пожелал выслушать мнение А. А. Макарова, который всецело разделил мой взгляд, и тогда П. А. Столыпин решил, что я и выступлю с таким заявлением.

В думском заседании министр присутствовал, а я ожидал времени для моего выступления. Действительно, ни один из ораторов ничего к содержанию запроса не прибавил, а молчание присутствовавших правительственных лиц вызвало среди левых групп заметное волнение, так что по ходатайству представителя кадетов был сделан перерыв для обсуждения создавшегося положения. Во время перерыва я спросил министра, не изменил ли он своего решения, и получил в ответ распоряжение выступить вслед за первым после перерыва оратором Думы. На кафедру вошел депутат Пергамент. Блестящая речь его состояла из общих фраз, но он в довольно ядовитой форме несколько раз лично задел министра. Последний не выдержал этих нападок и со свойственной ему прямотой выступил сам с подробными объяснениями. Эта речь дала оппозиции материал для возражений в течение целого следующего дня, причем думские ораторы особенно останавливались на заявлении П. А. Столыпина об участии членов Государственной Думы Милюкова, Набокова и князя Долгорукова в Парижской конференции партии социалистов-революционеров, и об их стараниях воспрепятствовать выгодной реализации за границей русского займа. Такие возражения успеха не имели, так как оглашенный министром факт остался незыблемым. Казалось, об Азефе забыли, посвятив все время критике речи председателя Совета Министров. Хотя Государственная Дума и отвергла запрос, но выступление П. А. Столыпина дало ей впоследствии основание затрагивать столь же необоснованно вопросы политического розыска, которые по своему существу не допускали публичных обсуждений. Я далек от мысли ставить эту горячность в упрек П. А. Столыпину. Возмущение всякой ложью, передержками или инсинуациями было свойством его характера: он не выдерживал дерзкого вызова даже тогда, когда от этого зависела его собственная жизнь.