Мудрость психики. Глубинная психология в век нейронаук - Жинетт Парис

Глава 8

Философия – брат, психология – сестра

Поначалу на роль науки, которая может научить взрослеть и мудро жить, претендовала философия, а не психология. Психология похитила у философов эту роль. Философия-брат и психология-сестра могли бы извлечь взаимную пользу из разговора об их назначении в мире. Поскольку мой родной брат Клод – философ, я начну с описания своей собственной попытки объединения двух этих территорий.

Я не из тех интеллектуалов, кто прочел все. Перед тем, как открыть труды Фрейда и Юнга, я не стала, несмотря на рекомендации Клода, читать работы тех, кто их вдохновил: Платона, Аристотеля, Гете, Канта, Кьеркегора, Хайдеггера. Клод – философ нашей семьи. Он на два года старше меня и с детства был мне не только верным братом, но и моим интеллектуальным героем. Мы виделись только по выходным и летом, потому что с семи лет до двадцати я училась в школе-интернате, но он оказал большое влияние на мое формирование. Взаимное влияние сиблингов не получило должного отражения в психологической литературе в сравнении с исследованием роли родителей. Такое упущение отчасти подтолкнуло меня к попытке понять, как мы с братом формировали образ мышления и психику друг друга. Кроме того, в своем небольшом исследовании я хочу показать, что философия и психология должны восстановить контакт друг с другом, как это могут сделать брат с сестрой. Если он, типичный философ, и я, типичный психолог, можем разговаривать и понимать друг друга, то же самое могут сделать и наши науки.

Клод очень систематичен в чтении. Он продвигается вперед, следуя четкой логике, с безупречной дисциплиной. Он читает главы строго по порядку, выписывая на карточки цитаты с точным указанием страниц и изложением основных идей. Я читаю слева направо и справа налево, то тут, то там, то одно, то другое; все с неутолимым аппетитом и без всякой логики. Мой брат никогда этого не одобрял: «Ты похожа на кошку, которая идет на запах из банки с сардинами!» Я согласилась с ним, что мой метод далек от совершенства. Мне также понравилось его сравнение с кошкой. Усвоив, что я похожа на животное (анималистична) и отличаюсь недоразвитым умом, я продолжила читать, доверяясь своему нюху и получая кошачье удовольствие, так как была искренне не способна подражать строгому стилю брата. Психология больше подходила мне потому, что в ее теориях царил хаос, и я могла скрыть за ним беспорядок у себя в голове.

Итак, я читала Юнга до Фрейда, а Пруста – одновременно с Башляром, Лакана и его последователей – параллельно с Жан-Полем Сартром и Симоной де Бовуар, гуманистическую психологию вперемешку с экзистенциальной, Фрица Перлза и его друзей-хиппи из Эсалена и тогда же – английскую антипсихиатрическую литературу (Рональда Лейнга и Дэвида Купера).

Чтобы получить лицензию и начать практику, я выучила систему кодировки и сухой язык DSM. Сначала мне понравилась логика такой аккуратной системы «категоризации, которая подразделяет психические нарушения по определяющим их характеристикам на типы, основанные на наборе критериев»1. Несомненно, начинающему практику эта система дает ощущение порядка и позволяет почувствовать себя компетентным в умении развешивать ярлыки на человеческие слабости. Правда, когда я и мои однокурсники обнаружили, что мы сами имеем немало черт, обозначенных в руководстве как патологические, мы усомнились в том, что стоит относиться к DSM как к Библии. С тех пор большинство из нас видит в DSM именно то, чем оно и является, – это классификация, иногда полезная, чтобы набить руку в диагностике серьезной клинической патологии, инструмент обучения, подробный статистический обзор психических расстройств с одной серьезной оговоркой: «Существует много физического в психических расстройствах и много психического в физических нарушениях»2. Да, с этим трудно не согласиться.

Чтобы разбавить сухой подход DSM, я много читала о мистических учениях во всевозможных эзотерических традициях и попробовала все (химическое, интеллектуальное, мистическое), что могло открыть для меня двери восприятия. В эти бурные годы я как будто жила в комнате с видом на границу между психическим и физическим. Я также прочитала много литературы по популярной психологии, потому что хорошо зарабатывала написанием статей для двух разных женских журналов. Еще больше я зарабатывала тем, что писала курсовые для обеспеченных студентов. Я поставляла работы на заказ: Саас, Фуко и «пост» (постфрейдисты, постмарксисты, постлаканианцы), трансперсональная психология, гештальтпсихология, роджерианская психология, трансактный анализ. На заработанные деньги я покупала книги и насыщалась ими, жадно закидывая себе в рот одну сардинку за другой.

Будучи женщиной, я сомневалась в том, что имею право на собственные мысли, какие есть у философов. Но как психолог я могла специализироваться в чувствах. Если у меня бывало плохое настроение, я обычно покупала кружевное нижнее белье, чтобы убедиться, что хотя мне и не хватает мозгов для философских занятий, по крайней мере, у меня есть красивое женское тело. Но кружевное белье никогда не помогало так, как знакомство с освободительными идеями. Чтение было для меня настоящим источником нуминозного. Все мои гуру были книжными и до сих пор таковыми остаются. Я встретила своих «учителей» не в храме или монастыре, а в библиотеке. Мысли, которые я обнаруживала в книгах, для меня, женщины, были дороже бриллиантов. Они давали мне право в полной мере становиться человеком. Поскольку именно мой брат (который вечно читал) указал мне на этих блестящих мыслителей, он повлиял на меня сильнее, чем я тогда думала. Если бы Фрейд был женщиной, имел бы такого же интересного брата, как у меня, и столь же сильно нуждался в интеллектуальном воспитании, возможно, он создал бы теорию, в которой значение родительского влияния уравновешивалось бы значением взаимовлияния сиблингов.

То, что брат не одобрял моих методов познания и был не очень высокого мнения о моем интеллекте в целом, поначалу больно ранило меня, но впоследствии оказалось полезной для меня инициацией. Это подготовило меня к восприятию критики коллег на факультете коммуникаций в государственном университете Монреаля (Канада). Вот она я – приглашенный профессор тридцати с хвостиком лет (на вид лет восемнадцати, да еще женщина). Преподаю – о боже! – некоторые идеи Юнга в курсе по символической коммуникации, который я сама подготовила. В свою защиту я могла сказать, что, как ни крути, символы являются наиболее универсальной формой коммуникации. Ведь, согласитесь, символ действительно передает информацию. Например, образ дерева, усыпанного плодами, неизменно интерпретируется как означающий плодородие, надежду, радость, и никогда не означает смерть или распад. Даже в тех случаях, когда символ имеет противоположное значение (например, в сказке встречается яблоня с отравленными плодами, привлекающими невинных детей), эффект ужаса возникает именно потому, что перевернутым оказывается привычное значение.

Трудно отрицать, что предпринятое Юнгом исследование символизма содержит много идей, перекликающихся с теориями коммуникации. Однако в моем окружении считалось, что Юнг был мистиком, не принадлежавшим к академическому направлению, и мог привлечь разве что юное существо вроде меня. Допускалось преподавать теории Фрейда, потому что он считался влиятельной исторической фигурой – отец-основатель глубинной психологии. Но даже по поводу Фрейда было положено думать, что скоро «все это» (глубинная психология) сменится когнитивно-бихевиоральной терапией и науками о мозге. Я же в своем курсе утверждала прямо противоположное: глубинная психология конкурирует с науками о мозге не более, чем литература со стоматологией. Разрыв с нейронауками впервые дает глубинной психологии шанс стать самой собой. Есть великолепные достижения в науках о мозге, есть отличная экспериментальная психология, есть наша культурная история психики и важнейшее искусство – искусство слушать голос души. Все пути имеют свою ценность, главное – уметь их различать.

Что касается исследования Юнгом духовного аспекта внутренней жизни, то оно, несомненно, носит академический характер, так как представляет рациональные доводы в пользу психологической альтернативы вере. Разве академическая среда – не место обитания рационализма? Бог Юнга – Самость (с заглавной С), и это полезное напоминание о том, что существуют реальности объемнее, чем Эго. Не спорю, язык Юнга часто допускает различные толкования. Атеист, наугад просматривающий его работы, возможно, примет поток религиозных эмоций за ностальгию когда-то веровавшего человека или за попытку завернуть старую веру (Бога) в новую психологическую обертку (Самость). Можно соглашаться (как я) со значительной частью критики мистицизма Юнга, но при этом все равно ценить, что его подход предлагает альтернативу вере. Вместо молитвы – активное воображение; вместо искупления – индивидуация; вместо верований – архетипические образы богов и богинь, только образы, вот и все! Вместо того, чтобы преклонять колени перед образом и взирать на него с обожанием, ложитесь на кушетку и воссоздайте в своем воображении все мысленные представления, которые структурируют жизненный опыт. Вместо послушания – анализ, понимание, стремление договориться с настойчивым желанием верить в иллюзию о могущественном Папочке на небе.