Священные камни Европы - Сергей Катканов

Он вспоминал, например: «Епископ Нанта де Вуази сделал меня настоящим католиком (?) благодаря эффективности своих аргументов, совершенству нравственных норм и своей просвещенной терпимости. Он был духовником Марии — Луизы. В религиозных вопросах он пользовался моим безграничным доверием. В моих спорах с папой римским я заботился о том, чтобы не затрагивать догматические проблемы. В ту минуту, когда епископ Нанта говорил мне: «Будьте внимательны, вот вы опять боретесь с догмой», я немедленно менял тему разговора».

Хорошо, конечно, что император взял себе за правило не комментировать тех вопросов, в которых он ничего не понимал, замечательно, что рядом с ним был хоть один священнослужитель, к которому он испытывал доверие, жаль только, что любезный епископ де Вуази не разъяснил императору самых простых вещей, оставив его в состоянии дремучего религиозного невежества. На Святой Елене император выражал в качестве своих окончательных выводов поразительно инфантильные религиозные представления:

«Все наши религии являются, очевидно, продуктом деятельности человеческого разума. Почему не всегда существовали наша религия? Почему она считает правильной одну себя? Что станет в этом случае со всеми добродетельными людьми, которые ушли из жизни до нашего появления? Почему эти культы поносят друг друга, противоборствуют и стремятся друг друга искоренить? Почему это никогда не прекращалось? Потому что священники всегда и повсюду несли с собой обман и ложь».

На счет священников император, очевидно, погорячился. Он ведь не имел ввиду своего дядюшку архидиакона Люсьена или, например, епископа де Вуази? Хотя надо признать, что католические священники и правда очень часто «несли с собой обман и ложь». А к своим любимым мыслям император еще не раз возвращался:

«Просвещение и история являются главными врагами религии, извращенной человеческим несовершенством. Почему, спрашиваем мы себя, религия Парижа отличается от религии Лондона и от религии Берлина? Почему религия Петербурга так мало имеет общего с религией Константинополя? Почему религия последнего отлична от религий Индии и Китая? Почему религия древнего мира не похожа на религию наших дней? Тогда здравый смысл оказывается в нерешительности и печально восклицает: о, религии, религии! Вы — дети человеческого разума!»

«…Мы не знаем, что думать о доктринах, которые руководят нами, и оказываемся в положении часов, которые идут, ни чего не зная о часовщике, сделавшим их…»

Император формулирует свои убеждения в форме вопросов, но, заметьте, он ни разу не говорит: «Ни один священник не смог ответить мне на эти вопросы» или «Ни в одной книге я не нашел ответов на эти вопросы». То есть он не искал ответов на эти вопросы, он был уверен, что это вопросы без ответов. А с чего вдруг?

Вообще, это вопросы вполне законные, и я считаю, что каждый верующий человек должен постараться найти на них ответы. И эти ответы, конечно, есть! Я тоже ставил перед собой подобные вопросы и нашел ответы, которые меня вполне удовлетворили и мог бы развеять все недоумения императора, если бы у него хватило терпения меня выслушать. Но он ведь ни когда всерьез не интересовался проблемой различия религий. Ему казалось, что тут и так все понятно, то есть тут ни когда и ни кому и ни чего не может быть понятно. Очень наивное и простодушное заблуждение.

Среди наших интеллигентов можно встретить очень много подобных людей. Религией они ни когда всерьез не интересовались, но имеют на сей счет суждения, которые считают неопровержимыми, и которые якобы мешают им придти в Церковь и признать, что истина в православии. На самом деле им мешает их духовная, а порою просто интеллектуальная лень, незаинтересованность в религиозных вопросах, безрелигиозность сознания.

Все это относится и к Наполеону. Он наивно полагал себя вправе судить о различии религий, совершенно не будучи знакомым с этими предметом и не будучи этим предметом заинтересован. Как странно обнаруживать в гении следы этой интеллигентской пошлятины. К слову сказать, если кто–то считает Наполеона врагом православия, то пусть он обратит внимание на следующую фразу: «Почему религия Петербурга так мало имеет общего с религией Константинополя?» Понятно, что человек, задавший такой вопрос, не имел о православии даже малейшего представления.

Однажды Талейран, которому император устроил страшный разнос, вышел из его кабинета и небрежно обронил: «Как жаль, что такой великий человек, так дурно воспитан». Мне легко простить императору недостатки его воспитания, но я могу сказать: «Как жаль, что такой великий человек имел такие заурядные представления о религии».

А между тем, у императора были воистину наполеоновские планы в религиозной сфере. Подводя итоги своему правлению, он говорил: «Может мне надо было подражать Генриху VIII, сделавшись единственным первосвященником и религиозным вождем моей империи. Рано или поздно, монархи придут к этому».

На православное сознание такие заявления безусловно производят шокирующее, пугающее впечатление. От них отдает духом антихриста. Но не будем торопиться с выводами. Тут есть может быть попытка подражания древним королям–священникам, например, Мелхиседеку, который сочетал в себе высшую государственную и религиозную власть. Или императору Константину, который осознавал себя главным покровителем Церкви и созвал собор, хотя, если бы Константина разбудить посреди ночи, так он, возможно, и не смог бы четко сформулировать, в чем разница между «ОМОУСИОС» и «ОМИУСИОС».

Да, религиозные планы Наполеона были пугающими, но отчасти в них было что–то может быть и здоровое. Он говорил: «Если бы я вернулся из Москвы с победой, я бы последовательно (что было так желательно мне и так не угодно его святейшеству) добился отделения духовной власти от светской. Добившись этого разделения, я бы возвеличил папу римского… окружив его великолепием и почестями. Мне бы удалось подавить в нем всякое сожаление по поводу потери им светской власти… Париж превратился бы в столицу христианского мира, а папы римские были бы только его президентами. Я бы созывал и распускал ассамблеи христиан, действуя подобно тому, как это делали Константин и Карл Великий».

Православные вряд ли увидят что–либо плохое в замысле лишить римского епископа светской власти. В желании подражать православным императорам тоже нет ни чего порочного. А вот мысль о превращении Парижа в столицу христианского мира, еще раз напоминает нам о том, что император совершенно не учитывал существования Православной Церкви. Он, похоже, просто не догадывался о той духовной пропасти, которая разверзлась между Западом и Востоком.

Итак, мы можем сделать следующие выводы. Наполеон искренне верил в Бога, но безусловно не был человеком церковным и не имел о Церкви ни малейшего представления. Различия между религиями он воспринимал, как различия в национальных традициях, которым весьма желательно следовать, но это все же не принципиально. При этом он с большой симпатией и уважением относился к христианству, и ему принадлежит огромная заслуга в прекращении гонений на Католическую Церковь и в сохранении остатков христианства на Западе.

Величайшее бедствие

(Наполеон и революция)

Наполеона принято считать порождением Великой Французской революции, даже сыном революции. Да так ли? Если его молодость пришлась на эпоху революционного катаклизма, и если он сделал военную карьеру благодаря этому катаклизму, это еще не доказывает его кровного родства с революцией. Ведь так же точно и многие из нас, выросшие при советской власти, делавшие карьеру по правилам, установленным компартией, очень обиделись бы, если бы их назвали порождениями Великой Октябрьской революции и детьми компартии. Виноваты ли мы в том, что родились в эпоху владычества большевиков? Мы вынуждены были жить в системе координат, утвержденной коммунистами, но это еще не значит, что мы были влюблены в КПСС. А Наполеон?

Он ни когда не любил революционеров. В 1792 году молодой Бонапарт сказал: «Пойдем за этими канальями». Революционных повстанцев он называл «самой гнусной чернью». Якобинцев он ненавидел, а термидорианские спекулянты, казнокрады и взяточники вызывали у него гадливое чувство. Он шел «за этими канальями», потому что у него не было других вариантов, но они всегда были для него чужими, и он был для них чужим.

Захватив власть, он оказался между двух огней: роялистами и якобинцами. Роялистам он был готов многое простить и забыть, он постоянно шел на примирение с ними, из 145 тысяч дворян–эмигрантов, около 141 тысячи получили право въезда во Францию. В мае 1802 года был издан указ, по которому всякий эмигрант, принесший присягу верности новому государственному строю, получал право въезда во Францию. Он вернул родину тем, кого революция сделала изгоями. И с вождями роялистов он постоянно вел переговоры, явно не испытывая по отношению к ним ни какого предубеждения. А вот якобинцев он ненавидел и преследовал их по–настоящему.