Жиденок - Игорь Шнайдерман

Общий план. Вид сверху: мы с Зайцем посреди актового зала жилищно-эксплуатационной конторы «…кого района города И… …ковска». Вокруг нас — станиславские евреи.

По углам свалены стенды и транспаранты с потрескавшимися красными буквами и фотографиями передовиков. На стенах — свежие плакаты с какими-то текстами или молитвами на древнееврейском языке.

Средний план. Панорама: последовательно — лица восьми стариков. В глазах — надежда. Только надежда.

Крупный план: мы с Зайцем киваем утвердительно.

Общий план. Вид сверху. Движение в рапиде: люди в кипах, ермолках, кепках и шляпах сдвигают столы и расставляют стулья.

Общий план. Вид спереди: еврей-ветеран взбирается на сцену, подходит к массивному сейфу (наверняка наследство жэковской бухгалтерии), огромным ключом отпирает его и достаёт оттуда, — что бы вы думали? — чехол со свитками Торы.

Оптический наезд до крупного плана.

В этом месте на экране появляется перечёркнутый кадр, затем надпись «обычный формат» и белая вспышка. Плёнка обрывается.

Народ в зале возмущается, свистит, топает ногами. Раздаются крики:

— Кина не будет, — электричество кончилось!

— Сапожник!

— Сливай воду!

Я угнался.

Извините.

…Старик в ужасе посмотрел в зал и закричал.

Возопил.

Возгремел.

Возроптал.

— У них не покрыты головы!!!

Всё пришло в движение. Евреи шерстили углы, выдвигали ящики и выворачивали карманы. Евреи искали кипу, ермолку, кепку или шляпу. Евреи искали что-нибудь, чем можно было бы прикрыть наши с Зайцем темечки, эти срамные места, эти груди, эти ягодицы, эти гениталии, от которых стыдливо отвернулся сам Господь Бог.

Безрезультатно.

Евреи стали скисать. Потянуло отчаяньем.

Тогда ветеран — староста, кантор и главный раввин Ивано-Франковской синагоги — достал из того же жэковского сейфа два вымпела и протянул нам:

— Накройте головы этим… Всё же это лучше, чем ничего.

Зайцу достался «Победитель соцсоревнования», а мне — «Дом высокой культуры и образцового быта».

Раввин-ветеран расправил ветхий вылинявший талес и укрыл им голову. Запахло нафталином. Заяц тихонько спросил:

— Это талес?

Я ответил:

— Это талес.

Старик вынул из чехла Свитки Торы и принялся их разматывать.

Заяц спросил:

— Это Свитки Торы?

Я ответил:

— Это Свитки Торы.

Еврей запел.

Заяц выкатил на меня красные кроличьи глаза и ничего не спросил.

С первым звуком молитвы, с первым стоном на землю рухнул дождь. Ливень был первозданный и беспросветный. Молотки струй били по стёклам, по крыше, по голове.

И было страшно от одиночества. Потому что в комнате был только ты и эта пронзающая небеса музыка, эта мольба, этот звериный вопль. Молитва не входила в уши, она миновала их. Она влетала через глаза, через кровь, через кожу.

Старик пел, а в горле у него клокотало, резонировало и рвалось наружу его истерзанное вечной надеждой сердце.

Справа от меня, покачивая вымпелом победителя соцсоревнования в такт древней еврейской молитве, сидел русский мальчик Серёжа Горшков. Он кивал головой и вспоминал свою маму, своего рано ушедшего отца, своего ещё не родившегося сына. Он вспоминал всё светлое, щемящее и любимое, что было ему дорого в этой жизни…

Дождь прекратился внезапно, он скончался скоропостижно, и солнце вскочило в окно одновременно с последним всхлипом старика, последним аккордом грома. Оно вскочило грузно и неловко и ударилось круглой щекой об оконную раму и набило себе шишку.

Оно вскочило суетливо и поспешно, словно боясь не застать на наших просветлённых рожах первые лучики надежды.

Слово «алия» в переводе с иврита означает «восхождение». Не «репатриация», не «возвращение», а именно «восхождение».

Дотошно, настырно и въедливо вслушиваясь в историю, философию и политэкономию этого слова, я обретаю великое откровение: вот он — ключ к неординарному и противоречивому понятию «еврей»!

Написал, будто оговорился, — понятию!

— Брось кокетничать, писатель. Написал — так написал. Не выбрасывать же! Не Гоголь.

Евреи — единственная национальность, ставшая понятием. И единственное понятие, ставшее национальностью.

«Что же касаемо ключа, дык вот вам моё скромное разумение»: уж не знаю, какому такому продвинутому Моисею Господь вложил в голову словосочетание «Земля Обетованная» — таинственное и влекущее словосочетание, за которым — всё лучшее, что известно, и ещё чуть-чуть неведомого, прекрасного и манящего; и вечная тоска, вечная мечта евреев о собственном доме, собственной стране… И какими такими доводами вооружил Он краснобая Аарона; а только вышли иудеи из Египта, и пошли по пустыне, и завоевали кучу городов, и потеряли кучу народу, и убили кучу врагов, и оросили потом, кровью и слезами путь свой, и пришли в Ханаан. О чём гордо и скрупулёзно отчитались на страницах своей Книги.

А ещё не знаю, на каких таких одномандатных выборах проголосовал Сущий за тот единственный народ, что стал с тех пор именоваться «Богоизбранный». Не знаю, а только та самая идея избранничества Божьего не дала моим праотцам раствориться во множестве стран и народов, куда разбрелись они, будучи в очередной раз выставленными со своей исторической родины. И чёрт его знает, хорошо ли это, плохо ли, а только не что иное, как выспренняя уверенность в собственной исключительности помогла им… нам… им… сохранить и язык, и традиции, и религию.

Словосочетания, словообразования, слова, слова, слова…

Слова помпезные и душераздирающие, слова манящие и горделивые, слова заносчивые и сердечные… Слова — ключи, слова — замки, слова — друзья, слова — враги, слова — жизнь, слова — смерть.

И, наконец. И совсем уж близко.

Не репатриация, не возвращение, а именно — восхождение. Восхождения на пьедестал, восхождения на трон, восхождения на Эверест, помноженные на миллионы! Оно — это слово, эта морфема заставила Народ Его вновь сойтись в Земле Обетованной разноликой, разноцветной, разноязыкой клокочущей массой, этим черноглазым, смуглокожим, картавым, гортанным, кипастым, пейсатым, носатым птичьим базаром; сойтись, чтобы остаться, чтобы никогда уже не уходить, чтобы стоять насмерть, чтобы на каждом шагу ругать свою страну, чтобы опоэтизировать каждый клочок этой выжженной земли, чтобы насадить всю её деревьями и цветами, и строить, и строить, и строить, и ругать, и ругаться друг с другом, и любить друг друга, и ненавидеть «чёрных», «пейсатых», «рыжих», «русских», «йеменских», «бухарских», «марокканских», и сливаться в общих праздниках, и замирать в «минуту памяти», и жить, и рожать, и умирать, и гордиться этой треугольной полосочкой, этой миниатюрной страной, в которой помещается весь мир.

На кровати рядом с бабушкой, укрывшись одеялом с головой, спит девочка, подросток, девушка — спит моя младшая дочь.

Расставаться с ней было не так больно. Я уже знал, что через год снова увижу её, сопящую, нежную, любимую.

Я уже знал, что через год совершу к ней свою «алию».

Сквозь королей и фараонов,вождей, султанов и царей,оплакав смерти миллионов,идёт со скрипочкой еврей.

Это рассказ о Йосе. Иосифе Михайловиче Рубинчике. Старом скрипаче, игравшем по пятницам в маленьком зале маленького кафе. Йося был четырнадцатым ребёнком в семье. Четырнадцатым и последним ребёнком у своих родителей.

Он родился в Днепропетровске, бывшем Екатеринославе, но считал себя одесситом. А кем бы считали себя вы, если бы учились в Одессе у Петра Соломоновича Столярского?

В сорок третьем году пятнадцатилетним пацаном Йося Рубинчик пошёл на фронт. Пошёл, по его же словам, из-за постоянного чувства голода. В сорок пятом он вернулся живым, но по-прежнему несытым.

Всю жизнь Иосиф Михайлович прослужил первой скрипкой в симфоническом оркестре. Он не утомлял себя многочасовыми репетициями и дома никогда не брал в руки скрипку. Говорил:

— Что мама дала, то и есть.

Всю жизнь Йося прожил со своей женой Женей. Со своей единственной женой Евгенией, бывшей старше его на шесть лет, заменившей ему и мать, и любовницу, и супругу.

Господь Бог не дал им детей, поэтому на старости лет Йося постоянно спешил. Он спешил к своей парализованной жене Жене, потому что кроме него, больше некому было к ней спешить.

Моя подруга Яша сказала:

— Ты должен его услышать.

Моя подруга Яша сказала:

— Ты должен это услышать, пока их ещё не закрыли, и пока Йося ещё жив.

Яша сказала:

— Там не обязательно много заказывать; можно взять чашку чаю или кофе и просидеть весь вечер. Но, даже если ты возьмёшь какую-нибудь еду, там невозможно есть. Невозможно жевать, когда он играет.