Стеклянный дом, или Ключи от смерти - Сергей Устинов

Но то ли моя угроза не возымела надлежащего действия, то ли широкопрофильный брокер еще не вполне оправился от шока, пережитого в связи с неожиданными переменами в своем положении, и к нему не вернулась способность трезво оценивать обстановку, но он, глядя на меня бегающими глазами, опять завел свое:

— Он мой партнер, а она... будучи законной секретаршей... то есть, конечно, супругой... но на зарплате... в курсе всех дел... коммерческая тайна...

Тогда я решил изменить тактику. Взял со стола паяльную лампу, тряхнув ее, определил, что бензин на дне остался, и принялся, уперев неподвижный взгляд в лицо Фиклину, методично накачивать помпу. Это, кажется, подействовало. Глаза у него расширились, перестали бегать и следили теперь за каждым моим движением с нарастающим ужасом.

Но мне, честно говоря, это все вдруг наскучило, следовало констатировать, что ночь почти прошла самым бессмысленным образом. Манипуляции с лампой были, разумеется, таким же блефом, как и обещание вызвать милицию: без крайней необходимости ввязывать в свои дела официальные органы частному сыщику ни к чему. Я и впрямь чувствовал себя разбитым, причем не только в физическом плане, да и кураж, еще несколько минут назад подвигавший меня на немыслимые подвиги, подостыл. К тому же, пораздумав, я пришел к выводу, что все тайны объясняются, как обычно, проще простого: наверняка речь идет об элементарном шантаже. В этом свете пленка действительно может стоить дорогого — во всяком случае, для любителя майских устриц, ради которого мне пришлось ползать по мокрым загаженным крышам. Правда, когда я, чтобы не терять больше времени на наводящие вопросы, прямым текстом поделился с Фиклиным этими соображениями, он только жалобно застонал:

— Какой шантаж? Господь с вами! Я порядочный бизнесмен, и никогда с такими делами...

Вероятно, лицо у меня сделалось достаточно выразительное, потому что он, оглянувшись на стенку в соседнюю комнату, пролепетал смущенно:

— Эти ребятки... Ну, вы же понимаете... У меня с ними договор о защите, так сказать, интересов. Крыша, одним словом... — Брокер умолк, косясь, как лошадь, на паяльную лампу в моих руках.

Крыша крышей, подумал я, а перед тем, как начать у меня выпытывать, где пленка, ты их из комнаты выставил. Похоже, за всем этим и впрямь что-то серьезное. Но, слава Богу, имеющее ко мне отношение только с одной точки зрения: в этой несомненно грязной истории меня использовали втемную. А я этого не люблю. Я люблю быть в курсе.

Устрашающе качнув пару раз помпой, я строго спросил:

— Имя?

— Чье? — с готовностью дернулся он.

— Того, кого ты собираешься шантажировать.

— Не собираюсь я никого шантажировать! — снова заныл он. — Да если б вы этого человека знали, вы бы поняли, что лучше кобру какую-нибудь гремучую шантажировать, чем его! Я про троих точно знаю, которых он заказал, двоих в подъезде расстреляли, одного с машиной взорвали, а на самом-то деле их еще больше! Он сам сидел, уголовник натуральный. Ему душу живую погубить, что мне водички попить, а вы говорите — шантажировать! Я жизнь свою спасать собираюсь! Жизнь!

Я потребовал подробностей, и Фиклин, слегка даже подвывая то ли от страха, то ли от жалости к самому себе, стал рассказывать. Излагал он путано, с какими-то ненужными подробностями, перескакивая с пятого на десятое, вперемежку с соплями и всхлипываниями. Что-то там у него в процессе реализации его широких брокерских интересов вышло с одним из партнеров, какая-то недопоставка каких-то «фольксвагенов» почему-то бразильской сборки, где он, Фиклин, был совершенно не виноват, но наехали, как водится, на крайнего, и у него, у крайнего то есть, начались проблемы, поставили на деньги, включили счетчик. Короче, давняя и, кстати, не слишком периодичная, так, раз в месяц, не чаще, интрижка его жены, той еще лярвы, шлюхи чертовой, слабой на передок дуры с тем самым типом, который хуже кобры, но большой, между прочим, ходок по этому делу, оказалась очень кстати. У него, у ходока, у кобры гремучей, жена восточная женщина, ревнивая до черта, а все его, кобрины успехи, оказывается, через нее, через восточную жену, у нее брат двоюродный — грузинский вор в законе, оттуда все дела и бабки, и крыша, между прочим, а у них уже случались скандалы с супружницей на этой почве, и ему, гремучему, такой компромат был бы сейчас очень не в жилу, а потому пленочка заветная есть — его, крайнего брокера, страховой полис и последняя надежда.

Терпеливо дослушав его излияния, я вздохнул и повторил твердо, добавив в тон угрозы:

— Имя!

— Ну что вам имя, что вам имя? — рыдающим голосом вопросил Фиклин. И вдруг скривив в страшной гримасе рот заорал, почти в истерике забился: — Сами хотите, да? Пленочкой попользоваться? Сами?

Видимо, все-таки нервы оказались у меня последними событиями подорваны. В другой раз подобное дурацкое оскорбление вызвало бы на самый худой конец разве что усмешку. А тут накатившая ненависть к этому червю помутила ни с того ни с сего свет в глазах, зубы сжались, и я, почти не помня себя, с перекошенным лицом замахнулся на брокера тяжелой паяльной лампой.

— Не-ет, — заверещал он, — нет, нет, не бейте, скажу! Блумов его фамилия! Борька Блумов, гад поганый!

По морщинистым фиклинским щекам текли теперь натуральные слезы. Он больше не бился в припадке, он просто плакал по-бабьи и тихо причитал:

— Ну что вам, легче, что ли, от его имени? Легче, что ли?

Я и впрямь мгновенно остыл, вся злость на Фиклина прошла. Ничего ему отвечать в мои планы не входило, но от того, что я при столь необычных обстоятельствах нежданно-негаданно узнал кое-какие небезынтересные подробности о жизни одной из Саввовых внучек Маргариты Блумовой (в девичестве Габуния) и, что еще существеннее, ее супруга автомобильного магната Бориса Блумова, в семейных кругах именуемого Бобсом, мне действительно стало легче. Я уже больше не считал, что ночь прошла совсем даром.

12. Место покойне

Женьку и Котика должны были отпевать в церкви при Крестовском кладбище, на котором потом и похоронить.

Домой я дополз только под утро, вследствие чего проснулся в одиннадцатом часу и следующие минут сорок пытался привести себя в порядок. На похоронах, вполне возможно, предстояло встретиться со многими, так сказать, фигурантами по интересующему меня делу, и хотелось иметь вид по возможности свежий и респектабельный. Но тщетно: даже после всех водных и одеколонных процедур, глянув на себя в зеркало, я пришел к малоутешительному выводу, что свежести во мне не больше, чем в свежем покойнике.

Когда я спустился в контору, Прокопчик как раз заканчивал вставлять новое оконное стекло взамен расколотого, с помощью которого меня вчера, словно последнего баклана, заманили в ловушку. С такой же легкостью вставить себе новую физиономию я не мог и поэтому в ответ на полный сочувствия взгляд помощника постарался компенсировать это обстоятельство победной реляцией:

— Зато теперь из трех основных подозреваемых у меня, кажется, определился главный!

— А это что? — Тима кивнул подбородком на начинающую уже покрываться корочкой ссадину над левым глазом. — Г-головокрушение от успехов?

Достав из сейфа сакраментальную кассету, я передал ее Прокопчику, поручив сделать с нее копию, после чего пойти в банк, арендовать ячейку депозитария и положить оригинал туда. В буквальном смысле, от греха подальше.

Подумав, я отдал ему и не менее сакраментальный магнитный ключ от арефьевских сокровищ. С той же целью.

Потом я еще некоторое время посидел за столом, бессмысленно перекладывая с места на место разные бумажки, вполне отдавая себе отчет, что просто оттягиваю момент, когда все равно придется встать и отправиться для участия во всех этих тягостных похоронных процедурах. Странно, но мне, повидавшему на своем веку столько мертвых людей, в том числе лишенных жизни самыми кровавыми и зверскими способами, всегда неуютно бывает рядом с покойником в гробу, особенно если речь идет о ком-то из родных или друзей. Зализанный, напомаженный, он кажется мне подложенной куклой, лишь отдаленно похожей на некогда близкого человека.

Но делать нечего, часы показывали половину двенадцатого, пора было двигаться. Однако уже на улице обстоятельства снова чуть не отвернули меня в сторону.

Гараж, где обычно ночует мой «опель-кадет», расположен в ряду таких же, как он, облезлых и ржавых железных коробок на задах трансформаторной будки, между мусорным контейнером и бойлерной — местечке глухом и безлюдном даже днем. Тем более удивительным было увидеть там живую душу, не имеющую к гаражам никакого отношения: навстречу мне, прижимаясь к задней стенке будки, ковылял Вениамин Козелкин из сотой квартиры.

Походка у него была, словно у помойного кота, осторожно пробирающегося по враждебному двору. А когда он приблизился, впечатление лишь усилилось: вид у Вини оказался совсем неважный, какой-то ободранный и даже истерзанный. Больше всего он походил сейчас на только что выпущенного из кутузки бомжа. Рожа у него представляла собой один большой синяк, перламутрово переливающийся всеми цветами от лилового до иссиня-черного. Один глаз совсем заплыл, а другой, багровый от множества мелких лопнувших сосудиков, испуганным кроликом выглядывал в щелку между опухшей бровью и вздувшейся, словно при флюсе, щекой.