Наша улица (сборник) - З Вендров

По сравнению с меламедом [Меламед - учитель начальной религиозней школы] Мотке Цивьецкес, отъявленным садистом, у которого я в то время учился, Шмерл Шмаес был для меня добрым ангелом. Но наши уроки происходили поздно вечером, после целого дня, проведенного в хедере. Нередко я приходил домой обиженный, возмущенный несправедливостью по отношению ко мне, с телом, нывшим от шлепков и тумаков, которые щедрой рукой раздавал ребе. И уроки древнееврейского языка казались мне томительными и скучными, как сам Шмерл. Я на них больше зевал, нежели учился.

Словно индюк, отзывающийся на каждый посвист своим "голдер-голдер", так и я на каждый вздох моего учителя отвечал протяжным зевком.

Единственно, чем я обязан Шмерлу Шмаесу, - это знакомством со светской литературой на древнееврейском языке. Первые четыре книги я прочел частью с ним, частыо самостоятельно. Некоторые из них звучали для меня как писания пророков, но читал я их с большей охотой, нежели пророков. Книжки привлекали меня хотя бы тем, что нэ имели никакого отношения к премудростям, которым обучали в хедере. Их можно было читать дома, когда хотелось.

Но так как от занятий со Шмерлом большой пользы не было, отец отказал ему и нанял другого учителя - Виннвицкого. От этого учителя у меня в памяти остались его темно-синие очки, сутулая спина и кругло подстриженная борода. Помню еще, что он ходил медленно, крупными шагами, выбрасывая ноги вперед, как верблюд. Все, чему он меня учил, я забыл прочно и навсегда.

К тому же времени отец нанял для меня первого учителя по русскому языку "с грамматикой и арифметикой".

Но учителя русского языка доставляли мне не больше радости, чем учителя еврейского языка. А я им - и того меньше.

2. ЖРЕЦ ХОРОШЕГО ПОЧЕРКА

Имя моего первого учителя по русскому языку было Моше Тартаковер. Но в городе его прозвали Моше Тарарам. Подобные клички часто бывали очень меткими: они подходили человеку, как голове шапка. Но прозвище Моше было явным поклепом. Со своими русыми кудрями, подстриженными в скобку, широкой раздвоенной бородой, военной выправкой Моше был скорее похож на генерала Скобелева, каким его изображали на лубочных картинках, нежели на еврея, тем более на издерганного, суетливого еврея. В нашем городе, однако, кличка приставала к человеку, как татуировка, - на всю жизнь. Подлинное имя человека могли забыть, но кличку - никогда.

Моше Тарарам отличался многими талантами: он был учителем чистописания, писцом прошений, агентом по шифскартам для эмигрирующих в Америку и попутно занимался починксй фортепиано, музыкальных шкатулок и духовых инструментов.

Хотя профессия учителя приносила Моше гораздо меньше дохода, чем другие его профессии, он хотел, чтобы его считали только учителем чистописания. Так обычно он и представлялся - полным титулом, и обязательно по-русски:

- Моисей Израилевич Тартаковер, внештатный учитель чистописания двухклассного казенного еврейскою училища!

Представляясь, он обеими руками расправлял свою скобелевскую бороду, как бы говоря: хоть и внештатный, но все же учитель казенного училища.

Тарарам был уверен, что его "предмет" для учеников не в пример важнее всего, что преподают штатные учителя - Беленький и заведующий училищем Левинсон.

- Человек с красивым почерком - человек, а человек со скверным почерком - не человек! - изложил мне на первом же уроке Тарарам свою жизненную философию. - Раз у человека скверный почерк, кто ему поверит, что он образованный?

- А как же доктор Синайский? - спросил я. - Даже в аптеке не могут прочесть, что он пишет, а все-таки ведь он же доктор.

- Для доктора это неважно! - объяснил мне Моше. - Доктор все равно пишет по-латыни. Но адвокат? Куда годится адвокат со скверным прчерком? На прошение, написанное плохим почерком, судья и не взглянет. О чем тут говорить? С корявым почерком образованным человеком быть невозможно!

Второй слабостью Моше Тарарама были опрятная одежда и аккуратно причесанные волосы.

Разговаривая с кем-нибудь, Моше только и делал, что чистил и приводил в порядок своего собеседника: снимал с его одежды пушинки, счищал ногтем пятнышко, которое он один и замечал на лацкане собеседника. При этом он внимательно оглядывал и самого себя - нет ли где соринки.

Заметив у ученика засаленный воротник или засохшую грязь на пальто, Тарарам брезгливо морщился:

- Фи, гадость! Как можно быть таким неряхой? Поди почисть!

Растрепанных волос он просто не выносил.

- Посмотри только, на кого ты похож!

Собственные волосы он то и дело приглаживал и причесывал.

Учитель чистописания двухклассного еврейского казенного училища Моше Тартаковер причислял себя к городской интеллигенции. При встрече с другими представителями интеллигенции он считал своим долгом приветствовать их так, как приличествует человеку, носящему фуражку с бархатным околышем, хотя бы и без кокарды:

сняв фуражку и широко отводя руку вправо, Тарарам произносил:

- Здрас-сь-те!..

Затем плюнет на ладонь, пригладит волосы и со всей осторожностью снова наденет полуформенную фуражку, следя за тем, чтобы не нарушить геометрической точности пробора и чтобы вьющиеся на затылке кудри аккуратно облегали околыш.

Придя на урок, он первым долгом доставал из жилетного кармана расческу, приводил в порядок волосы и расчесывал бороду. Затем, взявшись обеими руками за лацканы пиджака, встряхивал его, - а вдруг пристал волосок - и произносил каждый раз одну и ту же фразу, как на уроке в училище, так и на частном уроке:

- Ну-с, а теперь приступим к занятиям!

Занятия наши состояли главным образом в том, чтобы выработать у меня красивый почерк. Десятки и сотни раз подряд я должен был писать одни и те же слова: Вася, Маша, Даша, Паша, Саша и обратно: Саша, Паша, Даша, Маша, Вася...

Раз учитель вывел каллиграфическим почерком: "Его превосходительству господину попечителю городских училищ Минской губернии" - и велел мне пятьдесят раз переписать эти слова. После этого он написал мне весь текст прошения к господину попечителю. Тарарам сам водил моей рукой, показывал, где нужно нажимать, а где перо должно скользить по бумаге, "как смычок по струнам".

Он втолковывал мне различные правила каллиграфии без всякого результата. Наоборот, чем больше мучил меня учитель, тем больше я ненавидел чистописание и тем уродливее получались у меня эти злополучные слова.

Если бы Моше Тарарам знал, что люди в недалеком будущем начнут писать на пишущих машинках, жизнь для него, может быть, утратила бы интерес, но моя жизнь значительно облегчилась бы. К сожалению, он даже не подозревал о надвигающемся закате высокого и благородного искусства чистописания и всячески донимал меня.

- Разве так пишут? - восклицал он, выходя из терпения. - Это курица по снегу бежала и следы оставила!

Каракули и крючки, крючки и каракули!

Промаявшись со мной безрезультатно несколько месяцев, Моше сам отказался от уроков.

- Не могу я заниматься с таким учеником! - сказал он отцу. - Случается, конечно, что у мальчика скверный почерк, но он старается по крайней мере... А этот и не хочет писать красиво! За что же я у вас буду деньги брать?

На прощание учитель предсказал мне:

- Ничего путного из тебя не выйдет. Адреса написать без посторонней помощи не сможешь! Запомни мои слова...

Со своим скверным почерком и жгучей ненавистью к чистописанию я попал ко второму учителю русского языка - к "вдовцу с мальчиком".

3. ВДОВЕЦ с МАЛЬЧИКОМ

Имени этого учителя я не помню и не уверен, знал ли его в свое время. Мне кажется, что никто в городе не знал его имени. Приехал он откуда-то издалека, похоронив молодую жену, и привез с собой мальчика лет шести. В городе его сразу прозвали: "вдовец с мальчиком".

Прозвище это очень подходило ему. Весь облик этого низкорослого круглого человечка с бледно-желтым одутловатым лицом и мешочками под глазами говорил о неблагополучии: и кургузый, старенький сюртучок, вытертый по швам и лоснящийся на лопатках, и пуговицы сюртучка, сиротливо поблескивавшие сквозь потертое сукно, которым были обтянуты. Одна пуговица болталась на нитке, готовая в любую минуту упасть, как созревший плод с дерева.

Двух нижних и вовсе не хватало. На месте одной из них остался пучок выцветших ниток, на месте другой - маленькая дырочка, из которой выглядывала белесая подкладка.

Даже целлулоидная манишка и воротничок с черным галстуком, один конец которого постоянно болтался где-то сбоку, и целлулоидные манжеты с большими круглыми костяными запонками не могли скрасить печальный облик этого человека. Манишка то и дело вылезала из-под жилета и обнажала густо заросшую грудь, а круглые, не пристегнутые манжеты при каждом движении выпадали из рукавов и съезжали на пухлые короткопалые кисти с обкусанными ногтями.

Но сильнее всего подчеркивал вдовство учителя его сынишка. Оставлять мальчика было не на кого, и отец всюду водил его с собой.