Диалоги об Атлантиде - Платон

сродства, уперлись они в землю, а темя их приняло разнообразные продолговатые формы, в зависимости от того, насколько у каждого от бездействия стеснены были его кругообороты. Из этих условий возникла вся их порода – как четвероногих, так и многоногих, причем более неразумным Бог придавал и более подпор, чтобы они сильнее привлечены были к земле. Самые же неразумные между ними, совершенно, всем своим телом, привлекаемые к земле, не имеют даже надобности и в ногах, и потому Бог создал их совсем безногими и пресмыкающимися по земле. Наконец, четвертая порода, именно водяных животных, произошла из людей особенно бессмысленных и невежественных, которых виновники перерождения не признали достойными даже и чистого дыхания, так как душа их осквернена была всякими пороками, но, вместо тонкого и чистого дыхания воздуха, предали их мутному и густому дыханию воды. Отсюда возникло племя рыб, устриц и всех существ, живущих в воде, за крайнюю несмысленность получивших в удел и самое крайнее жилище. Таким-то порядком животные, как тогда, так и теперь, переходят одно в другое, меняя свой образ силою того, что̀ они отвергали и приобретали, – ум ли или безумие.

И вот мы можем объявить, что рассуждение о всём у нас приведено теперь уже к концу: ибо, приняв в себя существ смертных и бессмертных и исполнившись ими, этот космос, как существо видимое, объемлющее собою видимых, как чувственный бог, – образ бога мыслимого, – стал существо величайшее и превосходнейшее, прекраснейшее и совершеннейшее, – вот это единое, единородное небо.

Критий

ЛИЦА РАЗГОВАРИВАЮЩИЕ:

ТИМЕЙ, КРИТИАС, СОКРАТ, ЕРМОКРАТ.

Тим. Как мне приятно, Сократ! Я с таким же удовольствием оставил поприще слова, с каким отдыхал бы после далекого путешествия. Молюсь тому богу, который прежде, в старину, возник в вещах[136], а теперь только что явился у нас в слове, молюсь, чтобы всё, что в беседе раскрыли мы порядочно, обратил он для нас во благо; если же о предмете, против желания, сказали что нестройное, назначил бы за то приличное наказание. А правильное наказание для сбившегося в строе – это наставить его на строй. Итак, чтобы вперед вести нам правильно речи о рождении богов, просим его даровать нам знание – врачевство совершеннейшее и наилучшее из врачебных средств. Помолившись таким образом, дальнейшую беседу, по условию[137], передаем Критиасу.

Крит. И я принимаю ее, Тимей. Но чем вначале воспользовался ты, – прося (себе) снисхождения, под предлогом, что будешь говорить о великом, – о том самом прошу теперь и я; и думаю, что имею на это еще бо́льшие права, по вниманию к тому, о чем будет речь. Хотя и уверен почти, что обращаюсь с просьбой слишком притязательной и чрез меру грубой, однако ж надо высказаться. Какой разумный человек решился бы сказать, что говоренное тобою сказано было не хорошо? Но что предполагаемая речь, как более трудная, имеет нужду в большем снисхождении, – это надобно постараться доказать. Ведь кто говорит что-нибудь о богах людям, тому, Тимей, легче показаться удовлетворительно говорящим, чем говорящему нам о смертных: потому что неопытность и совершенное неведение слушателей, – если таковы по какому-нибудь предмету слушатели, – доставляют большое удобство желающему о нём говорить; а вам известно, каковы мы в отношении богов[138]. Но, чтобы мне представить яснее, что́ говорю, следуйте за мною далее. Ведь то, что́ все мы говорим, необходимо является некоторым подражанием и подобием. Так если картины живописцев, изображающие предметы божественные и небесные, рассматривать в том отношении, легко или трудно принимаются они зрителями за подражание достаточное, – мы заметим, что нас с первого же раза удовлетворяют и земля, и горы, и реки, и лес, и всё вообще небо, и то, что есть и движется около него, если кто, в подражание тем предметам, сумеет представить нечто хоть немного им подобное; и при этом, не зная о них ничего точного, мы не испытываем критически и не опровергаем написанное, а довольствуемся относительно предметов неясным и обманчивым рисунком. Но когда берутся изображать наши тела, – мы, по всегдашней нашей внимательности к ним, быстро усматривая недостатки, становимся строгими судьями в отношении к тому, кто схватит не все черты, условливающие подобие портрета. То же бывает, надобно думать, и с речами: когда говорится о небесном и божественном, – будь тут хоть немного сходства, мы довольны; а смертное и человеческое разбираем до мелочей. Так если, говоря теперь без приготовления, мы не в состоянии будем передать всё как следует, – должно нас извинить; ибо надо принять в расчет, что изображать смертное, руководствуясь мнением, не легко, а трудно. Желая напомнить вам об этом и прося снисхождения не меньшего, а еще большего, к тому, о чем будет речь, я вот и высказал всё такое, Сократ. Если кажется вам, что прошу этого дара справедливо, вы сами охотно предоставите мне его.

Сокр. Почему не предоставить, Критиас! Да то же самое надо нам будет предоставить и третьему – Ермократу. Ведь явно, что немного после, когда придется ему говорить, и он будет просить о том же, подобно вам. Так чтобы мог он выбрать другое начало и не был вынужден повторять то же самое, пусть и он говорит так, будто уж заручился заранее (нашим) снисхождением. Впрочем, я предупреждаю тебя, любезный Критиас, насчет настроения твоего театра[139]: предыдущий поэт успел снискать в нем необычайную славу; так что ты встретишь надобность в каком-нибудь совсем исключительном снисхождении, если находишь в себе силу взяться за этот предмет.

Ерм. То же, Сократ, что ему, ты возвещаешь, конечно, и мне. Но люди малодушные, Критиас, еще не воздвигали трофеев: так тебе следует мужественно приступить к предмету речи и, призвав в помощь Пэона[140] и муз, выставить в их добрых качествах и восхвалить этих древних граждан.

Крит. Ах, любезный Ермократ! став на очередь последним и имея впереди себя другого, ты еще смел; но каково действительно мое положение, тебе скоро покажет самое дело. Впрочем, коли ты вызываешь и ободряешь, надо тебя послушаться, и, кроме тех богов, о которых ты сказал, призвать еще других, – особенно Мнимосину. Ведь едва ли не важнейшая часть речи зависит у нас от этой богини[141]. Сто́ит, именно, лишь восстановить хорошенько в памяти и пересказать то, что некогда сообщали жрецы и перенес сюда Солон, и я почти уверен, что мы выполним свое дело в глазах этого театра удовлетворительно. Приступим же к самому делу, не медля более.

Прежде всего вспомним, что прошло около девяти тысяч лет с того времени,