Дальний Лог. Уральские рассказы - Наталья Викторовна Бакирова

прохожему и ободрав колено, долго потом вспоминаешь это, словно бог весть что случилось с тобою. Потому что даже такая малость – да ведь малость же! тьфу! незначительная, пустая! – сияет ярко на фоне дней твоих, стертых и тусклых, словно десятикопеечные монеты. Усмехаешься неловко, прикидывая, не принял ли тебя прохожий за идиота, когда ты скалился на него снизу, с земли, в тщетных попытках изобразить улыбку и не имея еще сил подняться – больно-то как, господи! – а он, прохожий, с некоторым колебанием протянул-таки тебе руку, и ты ухватился, и встал, и побрел прихрамывая…

Промаявшись три дня после кофейно-коньячной ночи, Юлька решилась позвонить Эдику в редакцию. Пальцы дрожали, сердце билось где-то под мышкой. И сильно вдруг захотелось в туалет.

С трудом победив предательские замашки физиологии, набрала номер. В трубке текли тягучие гудки. «Никого», – поняла она с облегчением и только хотела дать отбой, как раздалось:

– Редакция, Мопсиков. Слушаю вас внимательно.

– Нельзя ли позвать Бебекина Эдуарда?

Столько пришлось собрать воли, чтобы задать вопрос – чтобы произнести имя! – что ответ Юлька пропустила мимо ушей. То есть слышала: ей говорят что-то, но – не поняла, не уловила… А там, на другом конце провода, опять что-то сказали – неразборчиво, громко – и спросили что-то, и замолчали.

Юлька поняла: надо ответить.

– Да! – бухнула наугад.

И тут совершенно отчетливо произнесла трубка:

– Так похороны – сегодня, приходите. – И полетели легкие освобожденные гудки.

⁂

Лес вокруг Потаскуева строгий, сосновый. А если взять к западу, к окраине, где тесно настроены садовые домики, да обогнуть эти домики по грунтовой дороге – выйдешь к березовой роще. От белых стволов светло там, прозрачно. Особенно сейчас, осенью. Тихо сияют на солнце, появляясь и пропадая, невесомые паутинки, сухой легкий лист летит по воздуху и падает, устилая свежий, неогороженный холмик могилки.

На могилке сидел Эдуард Александрович лично. О чем-то думал.

– …Так и сказали? Ну, Мопсиков! Я его убью! Юля… Юля… Ну успокойся, Юля… Вот же блин-блинский… Ну тихо, тихо… Я все расскажу, успокойся только… Понимаешь, если б я не был тогда с похмелья…

И ведь не то чтобы он был подвержен приступам рефлексии. Просто сошлось все, совпало: дурацкий сон про веревку, который дурацкий-то дурацкий, а тоже ведь неспроста. Приближение дня рождения… В этот день к Эдику как будто бог приходил, и смотрел, и спрашивал: я тебе жизнь дал, а ты что? Тащишься по ней, как осел по горной дороге!

Куда бежать, что делать, если все так? Ничего нет главного, значительного, большого, – как он, Эдик, не раз говорил случайным своим собеседницам, исключительно на их женское сочувствие надеясь и ничего такого не думая вовсе, а – правдой вдруг оказалось, глянуло насмешливо: ну? Что ты теперь скажешь, потаскуевской реальности описатель? Тридцать семь лет – а все бегаешь за другими людьми, что при деле, все выспрашиваешь: как, мол, работается? Те, что поумнее, гонят тебя – иди давай отсюда, некогда мне… Оттого большую часть жизни проводишь ты с надутыми тщеславными дураками. Ничего, ничего нет у ослика, который тянет по горной дороге бедный свой возок. Только эта дорога, и тяжесть поклажи, и тень кнута за спиною да машинальная прикидка: долго ли еще осталось до поворота?

В общем, Эдик пришел в редакцию и положил на стол Воздвиженской заявление. Она, конечно, давай лепетать что-то про две недели, но:

– Какие две недели, Варя? Ты мне два месяца отпуска должна!

Мопсиков же, веселая сволочь, предложил этот самый перформанс. То есть не просто проводить, а устроить потаскуевскому журналисту Э. А. Бебекину торжественные похороны.

– Вот, Юль… Начали-то в редакции еще. Я и не знал, что ты звонила. А Мопсиков, видать, совсем был хорош. Ну, пришли в лес, могилу эту вырыли, подшивку с моими статьями в нее спустили, табличку поставили… Блин, я ж и пришел-то сегодня, чтоб ее снять, народ чтоб зря не пугался!

Эдик выдернул из земли колышек, табличку оторвал:

– Хочешь, возьми на память?

Юлька подняла на него глаза. Подумала: нос у меня, наверное, совсем красный стал… Спросила, отвернувшись:

– Так вы, значит, уволились… А что делать будете?

Эдик улыбнулся. Вопрос этот, самый простой, как-то не приходил ему в голову.

– Не знаю. Может, домой вернусь, в Верхотурье. Мать у меня там. Кот у нее умер, совсем одна осталась.

– Я бы тоже уехала. – Юлька шмыгнула носом. – Здесь плохо. И в том словаре еще, который у вас, пишут, что потаскуши здесь раньше жи-и… ли-и…

Почему-то это обстоятельство, давнее, чужое, показалось вдруг так тяжело и обидно, что она опять разревелась.

Эдик ничего не понял про словарь. Вздохнул, прижал Юльку к груди.

– Ну не реви, не реви… Никакие не потаскуши, во-первых. Дважды раскулаченных сюда ссылали. «Потаскуев» – это ведь от слова «тоска». Отберут у человека дом, имущество, вышлют – а он на новом месте снова хозяйством обзаведется. Тогда его опять раскулачивают и – сюда. Здесь раньше деревенька была…

Деревенька! Славная, небольшая. Стояла себе на берегу речки… Люди в ней жили. Доили коров, ходили на речку за раками, в баньке с веничками там… и все такое. Шаньги картофельные, может, по выходным пекли. А все-таки от них, дважды высланных, шел ток несудьбы и несчастья.

На день рождения он никого не позвал. Сидел пил один. Пил сидел до тех пор, пока голос в его голове не сказал вдруг:

«Привет…»

А в голосе том – сочувствие. И насмешка одновременно.

«Привет, говорю…»

– Привет! – Эдик, в общем, не удивился. – А ты кто?

«Бог», – отозвался голос.

– Ого! – усомнился Эдик. – Точно? – Склонив голову, подождал ответа. Сказал, не дождавшись: – В бога-то я, видишь, в чем дело, не верю… Я и в церковь-то не хожу.

«Ну и ладно», – простил его голос.

– Выпьешь? – предложил Эдик, залихватски подмигивая в пространство.

«А то!»

Эдик вышел на балкон и плеснул водкой в небо. Задрав голову, подождал, что будет.

«Эх! Повторим?»

⁂

– Вот все твердят: надо жениться и обживаться тут, на Урале, – рассказывал Эдик невидимому своему собеседнику. – А если я не хочу обживаться тут?

Урррал… Слово-то какое. Как будто волк зубы показывает и рычит. Опор-рный кр-рай дер-ржавы! Промышленный край. Рабочий, но не работящий. Не хотят работать, тяготятся работой здесь, каждый день из каждого радиоприемника стоны: «Ах, скорее бы пятница! Скорее бы пятница, мы отдохнем!» Да от чего отдохнете-то, когда вы успели устать?

«А раньше была деревенька, – собеседник ему отвечает. – Знаешь? Лес валили, таскали бревна к реке. Оттуда оно и пошло, Потаскуево-то: "таскать"! Сначала – ты