Мы вместе были в бою - Юрий Смолич

— Идите. Вон около сарая — кусты. Я там буду ждать, пока вы позовете меня. На улице оставаться опасно.

Мария толкнула калитку и первая прошла во двор. Узкая дорожка, покрытая гравием, вела к крыльцу. Мария свернула к кустам. Она слышала, как скрипел гравий под тяжелыми башмаками: Пахола.

В кустах Мария оглянулась. Пахол подошел к крыльцу, поднялся на него, медленно ступая — ступенек было пять, — на третьей он пошатнулся, потом переступил сразу через две и постучал в дверь. Он постучал еле слышно, потом еще раз, громче — может быть, такой был в семье условный стук, или, быть может, в первый раз ему изменила рука.

Дверь распахнулась, и Пахол вошел в дом. В сумерках Мария не видела, кто открыл дверь. Она пристально вгляделась в окно, но там света не было: в городе было военное положение, окна маскировались.

Южные сумерки надвигались быстро, но ночь еще не наступила. Мария притаилась в тени кустов, чтобы ее не увидели с улицы. Под кустом жасмина стояла старая, полусгнившая скамья, но Мария не села. Она ждала, что Пахол вот-вот окликнет ее.

Время шло.

Минуты первого свидания после долгой разлуки протекают мгновенно, но они кажутся нестерпимо долгими тому, кто должен ждать в неведении. Мария опустилась на скамью.

Очевидно, действовать придется так: ночью они пойдут к цистернам, но не по улицам, а по задворкам, — Пахол должен знать, как туда незаметно пробраться. Мария наметила укромное местечко, откуда можно вести наблюдение за базой, оставаясь невидимым и для часовых. Надо зайти в ту усадьбу на краю пустыря. Нет ли там собак? Из-за ее ограды видны и цистерны, и часовые, и палатка над рекой. Если бы у них был пулемет с диском зажигательных пуль, из-за ограды можно было бы просто расстрелять цистерны короткой очередью. Разумеется, ночью караул будет усилен. Надо изучить поведение часовых: ходят они или стоят на посту? Потом прокрасться ползком — это дело привычное, открыть кран и бросить зажженную спичку прямо в струю бензина. Конечно, спастись будет невозможно: даже если удастся убежать до взрыва — настигнут пули автоматов. Впрочем, такой способ не годился по другим причинам: он не гарантирует успеха — спичка может погаснуть, а часовой, заметив пламя, может броситься и погасить его… Трут — более надежная вещь.

Мария порылась в сумке. Трут был на месте, тут же лежало старинное кресало, которым верховинцы высекают огонь.

Трут был пропитан раствором селитры и марганцовки, и можно было не сомневаться, что он начнет незаметно тлеть, как только на него попадет искра. Около забора Мария подожжет его, конечно, не кресалом, а зажигалкой Пахола, положит в жестянку, чтобы часовые не заметили огня, пока она будет ползти к цистерне, и чтобы не обжечь рук. Потом она ее положит под цистерной, а тогда уже откроет кран. Жестянка была у Пахола, в ней он хранил свой табак.

Это был самый примитивный способ. За полтора года пребывания в партизанском отряде Мария и не слышала, чтобы кто-нибудь действовал подобным образом. Может, такой примитивный способ и гарантировал успех, но за него пришлось бы заплатить жизнью. Что же делать? Ведь у нее не было ни карабина с зажигательными пулями, ни магнитных мин. И она не имела права вернуться в отряд, чтобы только доложить командиру о местонахождении базы: под утро автоцистерны уйдут в горы, чтобы заправлять фашистские танки, которые пытаются сдерживать натиск Советской Армии на перевалах.

Мария взглянула на домик, он по-прежнему стоял тихий, безмолвный. Сколько прошло времени? Часов у нее не было, — откуда часы у бедной девушки-горянки? Вероятно, уже минут пятнадцать. Впрочем, когда ждешь, минута кажется часом. А Пахолу надо приласкать детей, обнять жену, ответить хоть бы на первые вопросы — как здоровье, надолго ли появился, как жилось?

Конечно, если часовых будет много и они беспрестанно будут ходить вдоль ряда цистерн, придется одному отвлечь внимание, а в это время другой подбросит тлеющий трут. Тот из двух, который пойдет на демонстрацию, идет на неминуемую гибель. Кому же демонстрировать и кому — поджигать? Раз командир Мария, поджог должна совершить она, — только тогда можно быть вполне уверенной, когда выполняешь главное сама. Но у того, кто поджигает, остается хоть и небольшой шанс на спасение. Следовательно, отвлекать внимание должна она, а поджигать будет Пахол. Можно ли быть уверенным, что он выполнит все безупречно? Да! На всякий случай она тоже попытается поджечь цистерны с другого конца ряда, часовые бросятся к ней — и тогда уже Пахол подожжет наверняка.

Но Пахола все не было. Что там случилось? Пожалуй, прошло уже больше двадцати минут.

А что, если в этом доме живут не родные Пахола, а какие-нибудь предатели? Может быть, кто-нибудь уже выскочил из окна с противоположной стороны дома и побежал за патрулем?

Мария поднялась. Рисковать обоим нельзя. Она должна выполнить задание. Если Пахол попался, ей нужно немедля бежать.

Но, может, Пахол просто задержался, скоро выйдет и не найдет ее? Нет, она должна оставаться здесь. Только перейти в другое место, откуда удобнее наблюдать за домом.

Было уже совсем темно. Южная ночь надвигалась необычайно быстро… Мария оглянулась. Где же ей спрятаться, чтобы не спускать глаз с двери?..

Ага! Она сделает так…

Мария вышла из-под куста и осторожно приблизилась к крыльцу. Если случилась беда и появятся гестаповцы, она спрячется здесь за крыльцом — тут совсем темно: можно незаметно скользнуть за угол — и на ту сторону.

Мария присела под крыльцом. Сердце ее учащенно билось. Пахола не было уже добрых полчаса, сомнений нет, произошло что-то неладное: Пахол никогда бы не позволил себе так задержаться, зная, что она в опасности. Мария машинально пощупала рукой у правого бока — там обычно висел ее пистолет. Но теперь пистолета не было: девушки-горянки не носят пистолетов. Самое тяжелое для разведчика, когда он идет на операцию без оружия…

Дверь скрипнула. Марию бросило в жар.

Через порог кто-то переступил. Потом раздались шаги, но не так стучали подбитые железными шипами башмаки Пахола — звук был мягкий, приглушенный, точно кто-то осторожно ступал в домашних туфлях или валенках. Нет, валенок в Закарпатье не носят.

Женский голос шепотом произнес:

— Храни тебя божья матерь, Ян…

Это было сказано, как говорят в этих местах, — что-то среднее между украинским, словацким и чешским языком.

У Марии отлегло от сердца: женщина мирно беседовала с Пахолом, желала ему счастливого пути. Она прощается с ним, — значит он нашел свою жену, и это она провожала его. Но она прощается с ним, — значит оставаться здесь небезопасно…

И тотчас же до слуха Марии донесся скрип тяжелых башмаков Яна, сначала по ступеням крыльца, потом по гравию дорожки. Дверь закрыли на засов.

Мария вышла из укрытия и тихо позвала:

— Ян!

Пахол, не оборачиваясь, шел к калитке.

— Ян! — громче окликнула его Мария.

Но Пахол не слышал. Он шел, сильно прихрамывая, словно согнувшись под тяжелой ношей. Что мог нести Пахол?

Мария торопливо пошла вдогонку.

— Ян! — окликнула она в третий раз, когда он остановился у калитки. Теперь она отчетливо видела его силуэт. — Я здесь, Ян!

Пахол молчал. Мария тронула его за руку. Он вздрогнул и рассеянно произнес:

— А, это вы!

— Что-нибудь плохое, Ян? Дети больны? Куда б нам отойти, чтобы нас не увидели с улицы? Оставаться здесь нельзя? Вы что-нибудь узнали?

Пахол молчал. Он стоял все так же неподвижно, тяжело дыша, точно на самом деле нес что-то тяжелое и остановился передохнуть. Но ни на спине, ни в руках у него не было никакой клади.

Мария положила руку ему на плечо:

— Ну, как там, Ян? Я слышала, что вас провожала жена.

Пахол молчал.

— Говорите же, Ян! — почти крикнула Мария. — У нас нет времени. Что случилось? Беда?

Наконец Пахол заговорил каким-то чужим голосом:

— Их нет… никого — ни жены, ни детей… Это соседка…

Он умолк.

Мария тоже молчала. Что она могла сказать? Утешать? В такие минуты слова утешения делают еще больнее. Спрашивать, отчего погибли они? Убиты? Умерли с голоду?.. Вот Пахол пришел домой через пять лет к жене и детям, и ни дома нет, ни жены, ни детей…

— Ян… — растерянно прошептала Мария.

Сердце ее сжимала боль, жалость к товарищу, которого постигло такое большое горе: ни жены, ни детей. Но мысли у нее текли стройно. И эта необычная ясность была даже мучительна и страшна. Она думала о том, что нельзя было посылать Пахола на такую ответственную операцию, в предвиденье несчастия, которое его могло ждать дома. Ведь, подавленный горем, он уже не надежный боец. Горе рождает ненависть и отвагу, но горе в первую минуту ломает человека, как спичку. Как она могла поручиться за него? Сделана ошибка — непоправимая, непростительная и страшная. Сделана только для укрепления своей веры в человека. Но нельзя делать ошибок, даже во имя таких высоких чувств…