Вечный Жид - Станислав Гагарин

Потом м а т и к у надоест грязное и кляузное сутяжничанье Федотовой и её к л е в р е т о в, но помощь весьма порядочного человека, юриста Корнеева Станислав Гагарин не забудет…

Но сейчас его насторожили слова Агасфера. Предыдущее поведение Вечного Жида среди землян не давало повода для сомнений, но всё же, всё же…

Писатель понимал, что ему никогда не постичь ни психики, ни образа мышления Агасфера. Как мы с м е е м судить о пресловутом м е н т а л и т е т е — модное ныне словечко! — существа, которое проходит по рангу настоящих олимпийцев!

Разумеется, не об участниках спортивных игр идет речь, а о тех, кто в древности обитал на горе Олимп.

Что знал об истинных мотивациях Вечного Жида наш сочинитель? Ничего не знал…

«Всегда ли космический разум исповедует этические принципы человечества? — подумал Станислав Гагарин. — Мы, люди, давно внушили себе, что разум, а тем более Высший, просто обязан печься о свершении Добра… Но ведь это наш с о б с т в е н н ы й вывод! Это мы мечтаем превратиться в  д о б р у ю цивилизацию, несмотря на варварские бомбардировки Ирака, за которыми прячется стремление Америки жить по собственным меркам, несмотря на кровь Абхазии и Приднестровья, пролитую тщанием западных спецслужб разрушить Державу, и другие малые и большие бойни Двадцатого Века.

И всё равно — человечеством движет Идея Вселенского Добра, иначе мы бы так и не слезли с деревьев. Но вдруг окажется, что Космический Разум, а ведь мой партайгеноссе Агасфер олицетворяет сей Разум, гуманен на особицу, и Вечный Жид вовсе нам не друг-приятель. Вдруг он видит в человеческом обществе гигантский гадюшник, где ядовитые твари кусают друг друга? Что, кроме брезгливости и отвращения, может испытывать Агасфер, взаимодействуя с людской средой, сталкиваясь с человеческой злобностью, стремлением подмять под себя ближнего и дальнего?

Не появится ли у него искушение поступить по законам з л а, которое для Агасфера не считается злом? Что ему стоит раздавить нас, как смердящих клопов или юрких, суетящихся тараканов? В лучшем, оптимальном для нас, случае плюнуть на гнусный террариум и с олимпийским спокойствием удалиться к Звездам…»

Восстанавливать контакты с полиграфистами Электростали, вновь з а м ы с л о в а т о общаться с хитроумным Степаном Королем и не менее о д и с с е и с т ы м земляком его Евгением Назаром Станислав Гагарин поехал с Агасфером, принявшим обличье его шофера, и новым технологом — Верой Георгиевной Здановской, заменившей предателя и дезертира Сорокоумова.

О ней еще будет речь впереди. А сейчас Станислав Гагарин почувствовал вдруг, что сюжетная к р у т и з н а романа становится несколько р а в н и н н о й и подумал: издательские заботы надо пока отложить и отправиться с читателем в фантастически далекие времена.

V

Человек не знал еще собственного имени, и город, который лежал перед ним, был ему знакомым, но чужим.

Город считался древним, хотя сегодня не казался таковым, и согласно Библейской энциклопедии, а также по свидетельству евангелистов, описывающих вход Иисуса Христа в Иерусалим, последний неожиданно представал перед путником, поднимающимся на гору Елеонскую, мраморными башнями и позолоченными кровлями синагог, великолепием богатых кварталов и внушительной мощью охраняющих город трех вершин, одна из которых — Голгофа — навсегда останется в памяти человечества.

«Войдет или в о ш л а уже злополучная вершина в эту память?» — подумал человек, пытаясь постичь тот рубеж Времени, на котором он оказался у знаменитого поворота, на нем путешественники останавливали коней или прерывали шаг и, пораженные открывшимся выразительным пейзажем, благоговейно замирали.

Он вспомнил вдруг, что видел уже, как Иисус Христос уселся здесь на молодого осла, которого ученики взяли под уздцы и повели по зеленым полям под тенистыми кронами окаймляющих дорогу деревьев.

Дорога круто поворачивала к северу, открывая взору и Верхний Город, и дворец Ирода, и соединяющую его со дворцом Асмонеев Стену Давида, и величественный Сион с храмом Яхве.

И человек вспомнил, что да, он уже видел, как окружившие Христа люди принялись срывать с себя верхние одежды и бросать их под копыта кроткого ослика вперемешку с оливковыми ветвями.

Кто-то из учеников — кажется, это был Иоанн — крикнул:

— Осана Сыну Давидову! Благославен грядущий во имя Господня! Осанна в вышних…

Толпа дружным ревом подхватила клич, а некая дряхлая старуха с горящими глазами схватила человека за плечо костлявыми пальцами и захрипела, тыча другой рукою в смущенно улыбающегося Христа:

— Это он! Это он воскресил Лазаря из мертвых…

Сейчас здесь было пустынно и тихо. Приблизился несусветно жаркий полуденный час, движение на дороге замерло.

Он стоял, любуясь городом, залитым беспощадным солнцем, зной не беспокоил его и не мешал любоваться царственной мантией гордых башен.

Беспокоило другое. Человек не знал, в каком времени он живет. Да, это Иерусалим времен Иисуса Христа, и вход в город Мессии уже состоялся, ведь он был тогда здесь, на этом месте.

Но случилось ли уже трагическое восшествие на Голгофу?

Жив ли тот, на встречу с которым он снова пришел, не зная еще, кто он и откуда явился в эти древние времена.

«Погоди, — сказал себе человек. — Если я считаю времена древними, значит, живу в ином, далеком отсюда мире. Это уже кое-что… Теперь бы узнать, зачем меня послали в странную командировку…»

Он вздохнул и неторопливо двинулся к городу, стараясь не ступать босыми ногами на разбросанные в обилии по дороге острые камни.

«Путь для меня знакомый», — подумал человек, резко подаваясь в сторону, чтобы идти по обочине, и ощутив под мышкой закрепленный на ремнях длинный нож в кожаных ножнах.

Присутствие оружия напомнило ему о задании, которое надлежало исполнить, хотя человек еще смутно представлял, как поступать ему дальше.

«Мне надо встретиться с кем-нибудь и получить дополнительную справку, — пробилось в сознании. — Но почему Иисус так горько плакал, когда входил в этот город?»

Чувство глубокой, но пока неясной скорби наполнило душу босого странника. Он попытался понять истоки великой печали, и внутренний голос вдруг произнес:

— Как и Христос, ты знаешь, что случится с Иерусалимом пятьдесят лет спустя. Помнишь его слова: «Это сокрыто ныне от глаз твоих; ибо придут на тебя дни, когда враги обложат тебя окопами, и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне за то, что ты не узнал времени посещения твоего»? И тебе известно, что сотворит с Иерусалимом Тит Флавий… Но разве ты и родичи твои несут ответственность за злодеяния, свершенные римским наследным принцем?

Оставь печали и смело иди туда, где ждет тебя н е к т о.

Голод напомнил о себе уже у Сузских ворот храма, и человек свернул к ближайшему кварталу, присел в короткой тени — солнце стояло еще высоко — отбрасываемой высоким забором, достал лепешку и горсть сушеных фиников, принялся размеренно и осторожно жевать, смачивая скупой слюною сухую немудреную пищу.

Стараясь не думать о предстоящей пока неизвестно с кем и опасной, судя по смутным подозрениям, встрече, человек осознал вдруг, что первые упоминания об Иерусалиме содержались в письменах, заполненных в Пятнадцатом веке до Рождения Христова. Это были письма царя Урсалиму к египетскому фараону Аменофису Третьему.

«Сколько же времени прошло с тех пор? — прикинул человек с ножом под мышкой. — От сегодняшнего дня — полторы тыщи лет. А от того века, из которого я прибыл?»

Последнее соображение обрадовало его, ибо со всей очевидностью доказывало: он вневременной гость в древнем городе, и гость, явившийся по отношению к иисусовскому Иерусалиму из будущего.

«Несчастный город, — подумал, вздохнув, наш странный путник, прекрасно знающий прошлое Иерусалима и ведающий его грядущее, только не могущий вспомнить собственное имя и время, из которого его занесло сюда. — За шестьсот лет до Рождения Христова тебя захватит Навуходоносор, царь вавилонян, в 588 году снова на полтора года осадит Иерусалим и полностью его разрушит. Да так, что вплоть до 537 года, до тех пор, пока евреи не начнут возвращаться из вавилонского плена, город будет лежать в развалинах».

Он старался не думать о страшном будущем этого ладного, уютно обжитого южного города, ибо хорошо знал, как в семидесятом году после Рождения Христова Тит Флавий, сын римского царя Веспасиана ворвется в город после дикого штурма и разметёт Иерусалим до основания.

— Иди за мной, — вполголоса сказал ему бедно, едва ли не в рубище, одетый иудей, с головой, покрытой рыжими космами, и редкой рыжей, даже ярко-рыжей бороденкой, который, прихрамывая, протащился мимо.