Детство, опалённое войной - Александр Камянчук

В консультации работали четыре врача: Кондакова, Помашевская, Гинзбург и Зеленая. Практически весь персонал состоял из эвакуированных — из Киева, Одессы, Харькова и Ленинграда.

Консультацию санитарки разделили на две половины. Мне как новенькой досталась большая половина, с инфекционным отделением и боксами. Старшая санитарка Тася зорко следила за моей работой.

С санитаркой Ниной мы подружились сразу, женщина она была простая, без ехидства и каверз, жила до войны где-то под Харьковом.

— Ты, Маня, грамотная? — как-то спросила меня Нина.

— Окончила семилетку, — с гордостью ответила я.

— Так чого ти пішла сюди? — продолжила Нина, от волнения переходя на украинский язык. — Було б у мене сім класів! Та я б в життя з цією гадюкою не працювала! — и она указала на Тасю.

От Нины я узнала, что до меня устраивалась на это место одна молоденькая девчонка, но, не выдержав придирок Таси, сразу уволилась и ушла на завод.

Что мне было делать? Попала я сюда по несчастью, и как-то надо привыкать, угождать, что ли.

Когда кончался прием, мы начинали мыть полы, обтирать мебель.

Как-то вечером, когда в инфекционном отделении никого не было, я запела песню «Капитан, капитан, улыбнитесь!».

Тася подслушала и с ехидством всем сообщила:

— Новая-то наша работница затворилась в боксе да песенки попевает!

— А тебе-то что, завидно? — одернула ее бойкая на язык Ленка. — Или обидно? Пусть поет! Девчонка еще!

— Ведь на работе! Нельзя!

— Нельзя? Знаешь, нельзя только штаны через голову надеть да на небо лезти!

С Ленкой у Таси вечно были споры.

Вскоре кто-то из молодых сестер потерял хлебную карточку. Они и сами не знали, где вытрясли, не надеялись найти и ни на что не претендовали. Но Тася точно и категорично заявила, что это украла Ленка, больше некому. Удивляюсь, как она не сказала на меня. Ленке донеслось, и она взбеленилась:

— Ты, шкура, что врешь на меня? Поймала? Да?! Да я тебе темную вечером сыграю и мозги вытрясу! Ты меня попомнишь, сука! — Ленку трясло от ярости. — Всю жизнь на порошках жить будешь! Я же медичка, я все приемы знаю! Житья от тебя нет санитаркам, а теперь и до нас добралась…

Тираде не было конца, много было сказано всяких разных слов, и Тася стала на некоторое время тише воды, ниже травы. Она стала побаиваться бесстрашной и отчаянной Ленки: такая, пожалуй, ненароком и отомстить может. Еще было свежо воспоминание среди медиков об одной такой «темной».

Была в то время одна злющая-презлющая старуха, Ворожева Вера Семеновна, уж хорошо бы врач, а так себе — средней руки фельдшеришко в вендиспансере, очень любила она всех подряд учить и воспитывать.

Бывают такие люди, давно уж на пенсии, а никому проходу не дают и с работы никак не уходят. Часто коллеги стараются не ссориться с ними, справедливо считая, что себе дороже, а они этим пользуются и паразитируют, высасывая всю кровь из коллектива.

Нашлись и у нас подхалимы, выбрали на свою голову такого кровососа в местком всей медицинской «епархии», а ей только этого и нужно было — должность ей дала право беспрепятственно ходить с проверками по всем больницам и поликлиникам.

Помню, работала я тогда еще первые дни, прием был небольшой, сестры собрались в коктории и о чем-то судачили.

Никитина Фрося, в тот день дежурившая «на фильтре», прибежала как полоумная:

— Девки! Ворожева идет!

Все побежали по своим местам. Я спросила Ленку:

— Кто такая Ворожева? И почему ее надо бояться?

— Это наш местком, а остальное позже сама узнаешь.

Ворожева вплыла в консультацию словно царственная особа — гордая, надменная. Прошла, заглянула во все углы. Специальной тряпочкой потерла, есть ли пыль на рамах боксов. Я подобострастно следовала за ней по пятам.

— Ты новенькая? — снизошла она до меня.

— Да, — несмело ответила я.

— Чистота неважная, рамы надо мыть с содой. Стекла чтобы блестели. Это отделение инфекционное, нужна особая чистота, о личной гигиене не забывай. И потом, температура довольно низкая. Почему? Две печки. Ой, да они чуть теплые. Как же вы так топите?

— Да дрова-то сырые, да гнилые, — попробовала я оправдаться.

— Никаких скидок! Никаких скидок! Суши! Или еще что. В общем, как хочешь! Но чтобы в отделении было тепло, хоть из дому неси. Завтра приду, проверю.

Она посмотрела на меня уничтожающим взглядом и поплыла снимать стружку с других.

Так вот с этой самой Ворожевой осенью курьезный случай вышел: ей кто-то «сыграл темную», когда поздно вечером она шла с партийного собрания. Снегу еще не было, на улице тьма, и народу ни души. Вдруг из-за угла солдат с палкой. Шапку на глаза надвинул и давай охаживать молча Ворожеву палкой.

— Товарищ военный! Товарищ военный! — заверещала Ворожева. — Что вы делаете! Вы ошиблись! Ой! Ой! Ой! Помогите!

А кто? Все обыватели сидят по домам на десяти запорах. Война. Даже и собак нет нигде ни одной. А «товарищ военный» все продолжает воспитывать…

У Ворожевой и очки в грязь слетели, а без очков она, как сова днем, ничего не видит. «Товарищ военный», натешившись, зашвырнул подальше березовый кол да и был таков. Попробуй найди. В Ирбите все мужчины военные.

Пришла на утро Ворожева в центральную поликлинику вся в синяках и расплакалась. Судили-рядили все врачи и сестры, кто бы это мог быть. А как узнаешь? И порешили на том, что какой-то, наверное, из ее же бывших больных чем-то был недоволен и решил так жестоко отомстить, а может, и по ошибке.

Потом уже через много времени мы узнали, как дело было, но молчали. И радовались в душе, что хоть немного этой злыдне, да досталось.

Как-то утром, уходя на работу, в воротах столкнулась с военным в форме, вещмешком за спиной, в руках он держал небольшой видавший виды чемодан. В сумерках я сначала подумала, что это мужчина, но, приглядевшись, поняла, что женщина. Высокая ростом, полная, сутулая, с большим загнутым вниз носом.

— Здравствуйте, девушка! Вы живете в этом доме? — спросила женщина хриплым простуженным голосом.

— Да, — с интересом разглядывая незнакомку, ответила я.

— А Ольга Михайловна дома?

— Проходите, — я отворила пошире калитку.

Женщина зашла во двор.

Вечером, когда я пришла с работы, Люба сообщила новость:

— Любовь Израилевна приехала, беременная, с фронта. Должно быть, тут жить пока будет.

Внимательно выслушав Любу, я пошла на кухню, чтобы набрать воды. Ольга Михайловна с гостьей были тут и разговаривали:

— Располагайся вверху, можно для тебя освободить маленькую комнату.

— Нет, Ольга Михайловна, неудобно, у тебя же сыновья большие. Я уж тут обоснуюсь, чтоб они не видали беременную бабу, зачем вас стеснять. Может, и Иван Иванович скоро приедет.

Без шинели и сапог гостья мне показалась еще безобразнее и неуклюжее. В гимнастерке под ремень, с ужасно широким задом, покатыми плечами и большим животом. Военная форма сидела на ней, как на корове черкесское седло. Она была типичная еврейка с большим повислым носом, втянутым ртом и далеко выступающим тяжелым подбородком. «Ну и красавица!» — подумала я и пошла на реку за водой.

К моему приходу Любовь Израилевна сняла военную форму, облачилась в цветастый красный халатик, который был немного ей мал, и стала походить на обыкновенную простую женщину.

Нрава она была очень веселого, то и дело смеялась, шутила:

— Вот и отвоевалась я, брюхо, правда, нажила. Ну и что, подумаешь, кому какое дело. Замуж я ни за кого не собираюсь. Рожу, буду воспитывать и жить.

Человеком она была очень общительным — сразу со всеми в доме перезнакомилась и в первые же дни побывала у всех в гостях.

Под Новый год пригласила всех к себе на кухню, чтобы вместе встретить 1942 год. На кухне затопили печь, поставили варить чугун картошки, наготовили два самовара кипятка, собрали кто что мог к чаю.

— Ой, сколько у меня сегодня гостей! — радостно восклицает Любовь Израилевна. — Как много народу! А за компанию, говорят, и жид задавился! Но я хотя и жидовка, но давиться погожу!

Она знала неистощимое множество анекдотов про евреев и с большим удовольствием, будто настоящая артистка, рассказывала их. Сверху принесли патефон. Собрались одни женщины и ребятишки. Единственный в доме мужчина, Михаил Иванович, в нашу компанию не пошел, извинился и сказал, что у него срочный заказ, да и неудобно одному мужчине быть в женской компании.

Дуся с Женькой пришли, Нюра, ну конечно же, все мы и Ольга Михайловна с ребятишками. Ребятишки жались к камину, голодными глазами посматривая то на картошку, то на вазочку с желтым сырым сахарным песком, то на тонкие черные ломтики хлеба. Наконец вскипели самовары и сварилась картошка. Ольга Михайловна принесла керосиновую лампу, на случай если отключат электричество. Так как ребята очень хотели есть, то как сварилась картошка, все сели за стол. Какого-либо спиртного не было. Правда, Ольга Михайловна сказала, что у нее где-то есть бутылка шампанского, осталась в память от доброго мирного времени, но ведь у стола собрались три беременных женщины, и мы решили сохранить бутылку до дня Победы. Но как бы то ни было, за чаем, хоть и без шампанского, мы произнесли тост за победу русского оружия.