Судьба человека. С любовью к жизни - Борис Вячеславович Корчевников

сказочного не будет». А было так. Петр Ефимович попросил выйти из павильона японца, с которым непосредственно это должно было на кровати происходить, он сказал: «Хорошо, не хочешь с японцем, сама изображай». Я легла и ответила: «Нет, не буду». Я шутила, не думала об этом, просто понимала, что у меня реально ничего не получается. Я не понимала, как это показывать и как изображать. Он сказал: «А что мы будем делать?» – «Не знаю, Петр Ефимович». Сама плачу, расстроенная, и тут оператор сказал: «Давайте будем дергать ее за ноги». Он камерой показывает и тянет меня за руки, будто я шевелюсь. Оператору показалось мало, он предложил: «Надо еще светом вот так вот потрясти над ней, тогда будет более живая какая-то картинка». Позвали еще одного человека, получилось: Петр Ефимович меня за ноги дергает, Валера Шувалов камерой шевелит. Им не хватило, они позвали человека дергать лампочку – уже трое. А я, обиженная на них, смотрела. Они пытались отворачиваться, Петр Ефимович, я видела, не смотрел, осветитель тоже, а Шувалову ничего не оставалось, потому что он должен был в камеру смотреть. Но постольку я его лица не видела, как-то с ним смирилась. Он смотрит в камеру и говорит: «Все равно как-то плохо у нас получается и некрасиво», – позвали гримера, и Шувалов сказал: «Давайте ей пот на лицо сделаем». И мне намазали глицерин, когда меня дергали, он спускался и шевелился очень, было щекотно, все начало чесаться, а Петр Ефимович не разрешал трогать, поэтому на лице у меня была только борьба со щекоткой. Ну и этого показалось мало! Поэтому Тодоровский крикнул: «Лом в студию». Конечно, я немного, испугалась. Они позвали еще одного человека, которому сказали, чтобы он, конечно, не смотрел на это и под ножку дивана положили лом. Отвернувшись от меня, он делал так, чтобы кровать шевелилась. Этого тоже оказалось недостаточно! Рядом была тумбочка, они попросили еще один лом и еще один человек пришел ее трясти. Пять их было. Я лежала и ничего не делала. Для того чтобы снять эту сцену, понадобилось всего-навсего пять человек.

После этого посыпались роли, но все было близко к «Интердевочке» по смыслу, и мне повезло, что было предложение Леонида Аристарховича Пчелкина сыграть в картине «Сердце не камень» по пьесе Островского. Мне безумно понравилась героиня, хотя в ней-то я уж точно ничего не понимала. Как можно выйти за старика, его играл Смоктуновский Иннокентий Михайлович? А я, молодая, набожная, чуть ли не готовящаяся уйти в монастырь. Это спасло меня от соблазна поиграть в веселеньких картинах, хоть опыт уже был.

Канны случились, когда меня «Совэкспортфильм» направил на кинорынок с этой картиной. Мне сказали, нужно много нарядов, потому что у меня, как у главного персонажа этой картины, была огромная стопка пригласительных на всевозможные мероприятия. Я туда на неделю ехала, и каждый день могла по пять, по шесть раз есть, пить, ходить, гулять, и чтобы наша российская актриса не выглядела ужасно, нужны были какие-то наряды. Купить их негде. Галина Борисовна Волчек мне отдала все свои драгоценности, которые у нее были, чтобы я хоть сверкала как-то, они у меня были в мешочке. А в тот момент Галина Борисовна очень дружила со Славой Зайцевым, и меня повезли к нему в ателье. Вячеслав мне предложил коктейльный вариант – в пол прозрачное платье, которое было бы безумно стыдно надеть у нас, и еще пару нарядов, в общем, три штуки мы собрали. Я приехала в аэропорт, ко мне подбежали два потных работника и сказали: «Лена, мы вас увидели наконец-то, вчера делегация вся улетела в Канны на фестиваль, и забыли четыре ящика с пленкой». Они должны были показывать ее на кинорынке для того, чтобы продать эту картину, и забыли ее вместе с двумя коробками рекламных плакатов. Я ответила: «Ну, конечно, помогу российскому кино, – ну советскому еще тогда кино, – как не помочь». Они на меня это спихнули все и убежали. В Москве-то меня нормально погрузили, я счастливая летела. Прилетела в Париж и, оказалось, нужно пересаживаться с парижского рейса, из международного переезжать в местный аэропорт и потом еще лететь в Канны. Билет-то у меня был, а как перебраться вместе с этими фильмами и коробками, я не знала. Каким-то образом я сумела это все перевезти, хотя было очень тяжело. Меня поселили в общежитии, а сами жили в шикарной гостинице, где и другие звезды. Я сутки сидела, ко мне вообще никто не подходил. Спустя сутки пришла какая-то женщина и сказала: «Открывай свой чемодан». А что делать? Я открыла чемодан. «Ну в этом можешь сходить один раз, ну и в этом. И все». Было так обидно, досадно, она закрыла чемодан и бросила два пригласительных. Все, больше я их никого не видела. У меня не было ни суточных, ничего. Неделю я просто ходила и смотрела на эту прекрасную жизнь. Мне кажется, что это было отвратительно. Как-то Чурикова и Панфилов проходили мимо, и я подумала: «Сейчас крикну», – увидела впервые родные лица. Но я до такой степени испугалась, что они от меня отшатнутся, поэтому просто посмотрела, а они прошли мимо.

Со вторым мужем, Валерием Шальных, мы не расписывались очень долго. Кроме того, он сам в одно время говорил: «Когда мы с ней познакомились, мы оба были в браке». Мы даже не целовались, а просто разговаривали, общались и только по возвращении с гастролей начались всевозможные присматривания. Пришлось расписаться, потому что на гастролях в одну комнату не селили. Игорь Владимирович отпустил нас с репетиции и сам пошел свидетелем. Мы расписались, буквально пять минут, и на репетицию.

Мы жили с Валерой в общежитии, очень весело жили. Там был длинный коридор, нас запустили в него всех сразу – какую выберете сейчас себе комнату, в такой и будете жить. Серега Гармаш – хитрый мужик, он сразу же, как вбежал, добежал до первой двери и открыл. Ему повезло, он открыл комнату с дверью в еще одну комнату. А я почему-то сдуру побежала дальше по коридору, свернула налево, и мне тоже повезло: у меня был такой небольшой предбанничек и комната с огромным окном, чему я была безумно рада. Получилось так: при входе жил Гармаш с Инной Тимофеевой. Дальше Маша Ситко со своим мужем из другого театра. А потом была комната, в которую селили тех, кому негде жить: малипусенькая, как пенальчик. Еще дальше жил Гуркин со всей своей большой семьей: женой и двумя детьми, драматург известный, который