Злое железо - Алексей Молокин

Чернявый буфетчик с королевским именем кивнул, скрылся в исходящих мясным паром глубинах «Ниссана» и вскоре вынырнул оттуда, нагруженный подносом, на котором красовался наш ужин.

Спиртного нам не предложили. Видимо, не полагалось. Или не заработали.

Позже я узнал, что спиртное употребляли здесь либо люди, доказавшие свою устойчивость к этому самому спиртному – в смысле, что не сопьются, – либо те, на кого общество правильных братанов махнуло рукой. Неуважаемые, значит. Неконкретные.

Меня, стало быть, пока ни к тем, ни к другим не причислили. А Люту, похоже, воспринимали только вместе со мной, и ее, как ни странно, это вполне устраивало. Меня, к моему собственному удивлению, тоже. Эх, нет у меня настоящего самолюбия. А все проклятое чувство вины, откуда же оно у меня взялось?

После еды меня неодолимо потянуло в сон. За соседним столиком Костя с Гинчей негромко о чем-то толковали. Люта, похоже, слегка задремала – устала девочка, подумал я, чувствуя ее легкое плечо, день-то вон какой длинный выдался… В динамиках над стойкой тихонько булькало, словно похлебка на медленном огне. Музыка была никакая, поэтому не мешала дремать и мечтать о теплом ночлеге. В сарае нашего хозяина-пенсионера, надо сказать, было довольно прохладно. Да и подморозило к ночи.

– О чем задумался, музыкант? – вывел меня из дремы голос Гинчи. – Давай сбацай чего-нито и иди отдыхать. Вон и братва подтянулась, послушать хотят.

Действительно, пока я дремал, зал наполнился тихо гудящими братками и их подружками. Подружек, впрочем, было немного, видимо, для культурного отдыха существовали другие, более шумные места и другие женщины, а здесь братва просто заканчивала трудовой день вместе с боевыми подругами. Все как у нормальных людей…

Я встрепенулся и вопросительно посмотрел на Костю, тот кивнул – дескать, только не перестарайтесь, господа музыканты. Я осторожно размотал гитару – не хотелось будить свою айму (откуда я, интересно, знаю, что Люта именно моя айма?). Но девушка так и не проснулась, только отстранилась слегка, чтобы не мешать.

Музыкальное бульканье над стойкой прекратилось, теперь слышался только грубоголосый, понемногу спадающий гомон да деликатное шарканье ног, обутых в тяжелые «Гриндера» и «Камелоты».

Я вздохнул, попробовал звук и начал, уже понимая, что сейчас сыграю дорогу. Дорогу туда и обратно. Дорогу-кольцо, потому что жизнь наша в этой странной России только началась…

Ни в тот день, ни в тот часВорон вслед нам не кричал,Когда в далекий путь ушли мы,Не простясь…

Ни в тот день, ни в тот часВетер в окна не стучал,Когда в края чужиеМы ушли…

И совсем, совсем устал нас ждатьДом над берегом крутым,Только ветер молодость и дальНад дорогой в пыль крутил…

Ни в тот день, ни в тот час,И никто не отвечал,Когда спросили мы,Ты где,Дом родной?

Ни в тот день, ни в тот час,Что ж никто не отвечал,Когда спросили мыГде дом нашРодной?

Знать, совсем, совсем устал нас ждатьДом над берегом крутым,Только ветер за спиною дальВ пыль дорожную крутил…

Ни в тот день, ни в тот час,И никто нас не встречал,Когда в края родныеМы пришли…

Ни в тот день, ни в тот час,Что ж никто не вспомнил нас,Когда в края родныеМы пришли?

Что ж совсем, совсем устал нас ждатьДом над берегом крутым,Только ветер, ветер, как и встарь,За плечами жизнь крутил…

Ни в тот день,Ни в тот час…[9]

…Разворачивалось сияющее пространство дороги, скручивая за спиной дни, свистели покрышки по прелым листьям, по чьим-то уже ненужным судьбам, и надо бы свернуть, да скользко, того и гляди сорвешься на повороте и тебя самого, как железный лист, закрутит за чьей-то спиной…

– Душевно, – помолчав, констатировал Гинча. – Прям-таки про нашего покойного Кабана песня. Он тоже вот так ехал себе домой, никого не трогал… Мы в тот день даже не убили никого, гадом буду, не вру… И тут эта железяка прямо в спину. Откуда она прилетела, с неба, что ли? Нет, с неба не могла. Мы богунам исправно отстегиваем, и за Аава нашего Кистеперого все как один агитировали и голосовали, так что с неба ну никак не могла… Я вот думаю, что гналась эта железка за друганом нашим всю жизнь, с момента рождения, через все войны, которые прошел полковник Кабанов, бывший летчик-снайпер, и вот – догнала… По дороге домой.

Потом помолчал немного, задумчиво потер крепкий подбородок и тихо попросил:

– Сыграй еще.

И я подумал о полковнике Кабанове, командире эскадрильи, летчике-снайпере, ставшем братком Кабаном, смотрящим за городом Зарайском, а до этого прошедшем какие-то местные войны – может быть, такие же, как у меня на родине, а может – другие. Но все равно все войны похожи, потому что война – это общая жизнь и общая смерть, и только понимая это, на войне можно как-то жить. О его жизни на гражданке, о диких пьяных выходках и нелепой смерти… я почувствовал скорбь, и почувствовал гордость, и неприязнь тоже, и как это все у меня получилось – не знал и знать не хотел…

Свет, смех, сон смят,Черт с вами,Голгофой для насКаждый холм станет.Пыль, пот, Бог свят,Как мы сами,Дальней дорогиДолгое пламя.

А пулемет на плечах, словно крест,Не каждый нести бы смог.И взвоет взводный, озлобясь вконец,Который из вас – Бог?

Хмель, хмарь, терт тракт,Кто первый?На небе бьетсяНаш шаг мерный,С крон кровь – вот так,Смерть – стерва,Всем нам в адуЗагорать, наверно.

На этом свете того нет,Кто нас судить бы мог.И крикнет Всевышний,Сломавшись в спине,Который из вас – Бог!

День-дрянь, день твойВ грязь брошен,Кружится край,Пьяной пулей прошит,Пей, пой, плачь – стой!Если сможешь!Небо наш смех,Как стекло, крошит.

И если когда-нибудь ты живойРодной переступишь порог,Будет кромсать по ночам твой покой —Который из вас – Бог?[10]

– Ну что ты все про войну да про войну, – укоризненно сказал Гинча. – Ты бы что-нибудь потише спел, про весну там или про любовь.

«Ишь ты, – подумал я. – Вот она нежная душа братка, весны просит, а также любви. Ну да ладно…»

Под дождем перроны мокнутИ молчат,На перронах капель мокрыхТолчея,На перроне только двое —Дождь и я.

Что-то мы с тобой друг другаНе поймем,Слушай, это очень трудноБыть дождем?Всю-то ночь шагать по крышамНапролет.Что молчишь? Или не слышишь?…Дождь идет.

Ладно, постоим, покурим,Помолчим,Ветер тучами закутанМчит в ночи,Капли в лужах бьют вокзальныеОгни,Слушай, если буду нужен —Ты звони.

Ладно, ты не обижайся,Я ж не дождь,Мне нельзя с тобой болтатьсяЗдесь всю ночь,Знаешь, ты не помни лихом —Ухожу.Дождь за мной шагает тихоПо дождю…[11]

И гитара моя была как дождь, и Люта оттаяла и отражалась в мокром перроне, словно серебряный восклицательный знак, и Гонза молча курил, оперевшись кожаными локтями на мокрое крыло свой тачки – обыкновенный ночной бомбила…