Призванье варяга (von Benckendorff) (части 3 и 4) - Александр Башкуев

На юг от нас котла была занятая противником Вена. Далеко на юго-восток - дорога на Пресбург и опять же на Вену, и очень далеко на восток - дорога на Розенберг. (Вилка на Краков и Будапешт.) Вот такая ерундистика, - в самой середке Европы, а дорог меньше, чем у нас где-нибудь в Тамбовской губернии. А у нас тут - одна пехота, - пушки остались все при Аустерлице, а кавалеристы ускакали на соединение со Ставкой. Что хочешь, то и - делай. А чего удивляться - горы кругом...

Ну, - тронулись потихоньку мы на восток. Реквизировали все, что можно у местных, и - пошли по бережку. Где-то к полудню догнали нас якобинцы. Стычка и - Ваню Дибича ударило пулей в живот...

Когда мне об этом сказали, я не поверил ушам. Бросил все и прискакал к моему начальнику штаба, а он лежит на шинели, на берегу у какого-то полуразрушенного мостка и - слабо так улыбается:

- "Прости, Сашка, - свалял я тут дурку. Понял, что не уйти нам по этому берегу и приказал взять первый же мост на север. А тут - якобинцы засели. Ну и, - зацепило меня. Принимай команду".

Я встал на колени рядом с Ванечкой, а у него уж испарина на лбу и губы синеют. А Андрис, кто всю ночь с ранеными колупался, говорит:

- "Вывезти его надо. Срочно. Пуля хорошо прошла - кишки вроде бы целы, коль в лазарет довезти, - встанет на ноги..."

Помню, - долго я сидел так, рядом с Ванечкой, а потом встал, свистнул всех моих латышей с горцами и говорю им:

- "Раненых у нас до черта, а по этому берегу нам не уйти. Надобно выбираться на Ольмюцкую дорогу. А там, - вот ведь какое дело - якобинцев, как грязи... Стало быть - придется нам пробивать проход через них. Приказывать я не смею... Лишь добровольцы - шаг вперед".

Долго стояли мои мужики, - в моем отряде ночью обошлось почти без потерь, и все мы знали, что если мы и дальше пойдем по этой стороне Литтавы, - рано или поздно - добредем мы до Пруссии. Это - мы добредем, а вот с ранеными - придется проститься... А на том берегу мамлюки Мюрата, а эти ребята - шутить не любят. Вот и было над чем - репу чесать...

Потом все так же молча разошлись по командам и стали проверять упряжь. Никто так и не вышел вперед, а только - полк мой потихоньку перебрался на северный берег речушки и через часок с небольшим, - врезал по голому флангу корпуса Даву, оседлавшему Ольмюцкую дорогу. Сперва французы растерялись, а мы в суматохе - выкосили с батальон их швали, которая путалась под ногами. А через час появились мамлюки...

Что говорить, - хорошими они были рубщиками. Да и - говорить тут нечего и рассказывать не о чем. К вечеру, когда подошла пехота хорват, под моим началом из тысячи сабель было, - как сейчас помню - восемьдесят семь.

Так что - и говорить тут не о чем... Но дорогу мы - вычистили.

Вечером, когда пришла пора отправлять подводы с ранеными, я простился с Ванечкой, уже не чая увидать его на сем свете, а затем подошел к подводе с Андрисом. Мой главный врач лежал в коме и только розовые пузыри то и дело лопались на его губах. Где-то в середине дня моему пастору прострелили оба легких. Тремя пулями. Мы, как смогли перевязали его, проложив ужасные дыры пластинками каучука, и, стянув ему грудь что есть силы, все пропитали бальзамом. По всем медицинским законам, это были - трупу припарки, но я на что-то надеялся, - Бог знает на что.

Потом я отдал мою "Жозефину" Петеру со словами:

- "Приказываю, - дойти до наших и довезти всех живыми. Если... На войне все бывает, - у меня есть дочь - Катенька. Если со мной что случится, отдай "Жозефину" моему внуку. Не хочу, чтобы наша фамильная шпага досталась какому-то оборванцу".

Он спросил:

- "А как же ты - без шпаги?"

Я показал ему "Хоакину":

- "Здесь не будет дуэлей, - а рубать всех подряд - проще саблей".

Тут мы обнялись на прощание и Петер сказал:

- "Трогай".

Я долго провожал обоз взглядом и молился за то, чтобы Петерова нога ровно срослась. В деле ему влепили целым ядром в бок его лошади и теперь левая нога моего телохранителя была больше сходна с мясным пудингом, нашпигованным костяной крошкой. Единственная надежда была на то, что стояли сильные холода и зараза - не липла к телу.

Невероятно, - но факт. Оба моих друга в итоге оправились. Только вот Андрис на всю жизнь стал покашливать в платок, а Петерова нога получилась чуток короче здоровой и - перестала гнуться.

А еще меня чуток знобил, - я в первую ночь провалился с лошадью под лед Литтавы и теперь все пил горячительное и жевал гашиш. Но и слишком разогреться - не смел. Начинала кровоточить сабельная рана на левом плече, чертов мамлюк, "выходя из контакта", достал-таки своей саблей и у меня аж звезды из глаз посыпались, - так было больно. Но потом, на привале, кто-то из Андрисовых парней (самого Андриса к той минуте скосило) наложил тугую повязку, объяснил, что рана была поверхностной - только чуток мышцу порвало, а так - до свадьбы затянется. Вот только пить не надо, - алкоголь разжижает кровь и может снова открыться кровотечение. Поэтому-то меня так и знобило в тот вечер: и в реке застудился, и много крови стекло. Ну да - ничего.

Из восьмидесяти семи конников - пятьдесят пять были жестоко ранены и поэтому я приказал их вывезти в тыл, так что со мной остались тридцать сабель и около трех тысяч хорватских штыков, - русским я не доверял и не мог на них положиться, так что всех их я тут же отправлял в тыл - с подводами.

Да, - еще со мною остался один из "маслят" - Матвейка. Прочих таких я отправил с обозом - ухаживать за ранеными, а этот остался. Он был даже не "мой" и нас ничто с ним не связывало, но он боялся, что его изнасилуют, больно смазливый был.

Впрочем, это не так уж важно. Важнее забот о Матвейке, меня грызла весьма обидная мысль о том, что Шушу я брал майором, а в Австрии подыхаю простым капитаном. Только потом, добравшись до своих, я узнал, что начальство было хорошо осведомлено, кто командует арьергардом разбитой армии и за ночной бой 20 ноября я был уже восстановлен в майорском звании, а за следующую неделю боев произведен специальным приказом Кутузова - в подполковники. Но это выяснилось много позже, а в тот вечер было ужас обидно.

Интересная особенность памяти, - сегодня я никак не могу припомнить подробностей того отступления. Всплывают будто из ничего - какие-то куски и обрывки и - опять ничего.

Помню, - где-то на четвертый, или пятый день непрерывных боев, когда я, уже плюнув на свое предубеждение против русских, ставил под ружье всех, кто отступал по этой дороге, встретил я фельдъегеря, который сказал мне, что обо мне знают и мне возвращено звание майора (подполковником я стал по приказу от 5 декабря). Я в ответ отмахнулся от таких глупостей и лишь просил пороху и "жратвы". Люди мои доходили до крайности... Фельдъегерь обещал, что передаст мою просьбу по линии и исчез в круговерти мокрого, влажного снега.

Где-то уже в конце кошмарного анабасиса, - числа 27, или 28 нас долбанули так здорово, что мы, откатываясь по разбитой дороге, вдруг налетели на концевые подводы отступающей армии. Около десяти телег застряло в грязевой жиже посреди колеи и солдаты никак не могли вытянуть телег. Я тут же приказал людям перевернуть телеги и выкинуть на землю барахло, создав подобие баррикады. И тут представьте себе, - эти ублюдки с подвод, сразу немедля встрепенулись и собрались топать в тыл.

У меня рассудок помутился от сего хамства. Я тут же арестовал обоих младших офицериков, командовавших этим сбродом и поставил их у телег.

Был холодный и серый вечер, снег только кончил падать и все вокруг вдруг сразу потемнело. Мы все смертельно устали, мне мучительно хотелось спать и кончился мой гашиш, а эти поганцы были аж - с розовыми щечками. Два этаких штабных педика недоделанных. Я их внятно спросил, готовы ли они подчиниться моему приказу и помочь нам остановить наседающего врага. Я им русским языком сказал, что если по сей дороге пройдет кавалерия, всем - хана и никакие обозы, кои они догоняют, их не спасут.

Один из мальчишек оробел и по всему было видно, что он готов подчиниться, а второй заверещал, что я - не его начальник, и в случае чего буду отвечать перед Трибуналом за самоуправство. Тогда я вырвал из рук одного из моих стрелков заряженное ружье и всадил засранцу пулю в живот - в упор. Он только хрюкнул, когда его швырнуло спиной на ось перевернутой телеги, а потом колесо пронзительно заскрипело и негодяй, еще живой, но с вываливающимися наружу кишками, сполз в огромную грязевую лужу и только булькнул бурыми пузырями, уходя с головой под слой ноябрьской грязи.

Я же, не глядя на вмиг оробевших солдатиков юного негодяя, сплевывая кровь из раненой в предыдущей сшибке губы, прохрипел:

- "Трибуналом - пугать?! А я - пуганый. Вон главные пугачи уже едут... Трибунала ему захотелось!"

Ночью, когда нас сшибли с этих телег, после третьей, или четвертой атаки, кто-то из его солдат сбежал от меня в потьмах и рассказал в тылу о сем происшествии. Когда о сем казусе проведали в Ставке, по слухам сам Багратион произнес: