Невероятная жизнь Анны Ахматовой. Мы и Анна Ахматова - Паоло Нори

говорил. Мне как-то припомнилось стихотворение, которое Камилло Сбарбаро посвятил своему папе; он не называет его папой (все-таки с того дня, когда оно было написано, прошло уже немало лет), а обращается к нему «отец». Начинается стихотворение так: «Отец, даже если бы ты не был моим отцом, даже если бы ты был чужим человеком, я все равно любил бы тебя ради тебя самого».

И мне так захотелось развернуть к себе Батталью и сказать: «Дочь, даже если бы ты не была моей дочерью, даже если бы ты была чужим человеком, я все равно любил бы тебя ради тебя самой». Однако я ей этого никогда не говорил, потому что, думаю, мне стало бы неловко, а для нее, возможно, это прозвучало бы слишком патетично, если я правильно понимаю значение этого слова.

9.7.2. Художница

Однажды, когда ей было пять лет, Батталья сказала мне: «Я хочу быть художником, потому что художники проводят время в одиночестве и думают о чем-то своем».

9.7.3. Еще два штрафа

Хочу напомнить один текст, который я написал для выставки о сакральном, проходившей в Модене, и который вошел в каталог к этой выставке о сакральном (штраф). Позднее я включил его в роман, названный «Мы поступаем хорошо, если у нас все хорошо» (штраф). Приведу его здесь.

Нам очень не хватает в жизни, скажем так, некоторых вещей, о которых даже говорить бывает трудно: такие простые слова «моя жизнь», не говоря уже о смерти, «моя смерть», «смерть отца», вообще «смерть как таковая»; ты думаешь, что вещи, которых тебе не хватает, скорее всего, связаны с развенчанными авторитетами, которых больше нет; когда-то они для тебя что-то значили, а сейчас уже, по-видимому, не играют никакой роли, однако одного знания мало, мало просто понимать это, и, когда ты думаешь о том, чего тебе не хватает, ты представляешь себе некую сакральную фигуру, нечто, имеющее сакральный смысл, но это не то, что первым приходит в голову, тут у каждого что-то свое: для кого-то это родина, для кого-то семья, для одних это закон, для других свобода или Бог – тот Бог, который занимает так много места в наших разговорах. Но сейчас речь не о словах – мы говорим о жизнях, о тех моментах, когда мир – еще одно слово, о котором так непросто говорить, слово «мир», – когда мир наносит тебе удар, словно хочет доказать, что он существует, он выдергивает тебя из задумчивости, как будто дергает за куртку (представь, что на тебе куртка), и показывает, мол, смотри, я здесь. Он всегда был здесь, просто ты о нем забыл, и ты улавливаешь этот звук, этот гул сфер: он может таиться в мелочах, в тех мгновениях, которые ты ни в чем таком не заподозрил бы, например, когда ты развешиваешь постиранное белье, потом уходишь, а, вернувшись домой, вдыхаешь запах марсельского мыла, или когда покупаешь новый компьютер и загружаешь текстовый редактор, или когда гуляешь с дочерью в центре города и оборачиваешься, проверяя, не отстала ли она, смотришь на нее и думаешь: «Какая она красивая»; или когда подписываешь договор на подключение газа; или когда замечаешь, что деревья выглядят как-то иначе, и говоришь себе: «Осенний сад совсем другой». Каждый раз, когда просыпаешься от чувства голода. Когда слышишь, как кто-то очень тщательно подбирает слова. Когда зашиваешь карманы пиджака. Когда тебе двадцать и ты пьешь молодое вино нового урожая – оно похоже на фруктовый сок, в нем нет и пяти градусов. Когда собираешься съехать с квартиры, в которой прожил три года, и, обходя комнаты в последний раз, находишь огарок свечи, которую зажигал в первый день как только въехал, когда электричество еще не подключили. Когда развешиваешь одежду и незаметно для себя начинаешь что-то напевать. Когда бродишь утром по центру города, а все места, куда тебе нужно попасть, еще закрыты, и ты заходишь в бар и проводишь там полчаса в толпе пенсионеров, так же увлеченных повседневными разговорами, как дети – качелями в парке в хорошую погоду. Когда тебе всего три года, и папа называет тебя гавриком, а тебе слышится галстук, и это так здорово, что папа с тобой шутит. Когда тебе шестнадцать, ты работаешь на фабрике по производству ветчины и возвращаешься домой после восьмичасовой смены и от переполняющей тебя радости ерошишь себе волосы. Когда дедушка сажает тебя на плечи и бежит наперегонки с другими, и вы с дедушкой выигрываете – ты самый юный участник и еще никогда не выигрывал. Когда ты поднимаешься по дороге в Апеннинах, наступает ночь, тебе двадцать шесть лет, вы идете вместе с девушкой, и ты держишь ее за руку, и за очередным поворотом дороги перед вами разливается море светлячков, и вы думаете – как странно, столько светлячков, наверное, что-то случилось. Иногда, когда режешь хлеб. Когда ты один и куда-то собираешься. Когда разговариваешь и кажется, что слышишь голос отца, которого уже тринадцать лет нет в живых.

И когда рядом Батталья, мне кажется, что каждый день переполнен такими моментами.

9.8. В последний раз

Даже название этой книги – двустишие Ахматовой «Но я предупреждаю вас, что я живу в последний раз» – заставляет меня думать о Батталье.

Потому что с ней мне, конечно, случалось терять терпение, и я говорил ей такие вещи, которые ни за что не произнес бы вслух, если бы, прежде чем что-то сказать, вспомнил, что Батталья тоже живет в последний раз. Если бы мы всегда помнили эти строки Анны Ахматовой: «Но я предупреждаю вас, что я живу в последний раз», – если бы мы не забывали, что все, кто нас окружает, живут в последний раз, возможно, мы вели бы себя умнее, чем я порой вел себя с Баттальей. Как не забывал об этом Камилло Сбарбаро.

10. Маленькая деталь

10.1. Дрезден

20 марта итальянский журналист разместил в Твиттере черно-белую фотографию разрушенного города и подписал: «Вот что осталось от Дрездена после русских бомбардировок, #Бесполетная зона. Срочно».

Фотография показалась мне знакомой, я скопировал ее в Google-картинки: это был разбомбленный Дрезден времен Второй мировой войны.

Я написал: «На этом снимке Дрезден, разбомбленный англичанами[46] во время Второй мировой войны. Курт Воннегут написал об этом великий роман. Русские, думается мне, здесь ни при чем».

10.2. Кто виноват?

В конце Второй мировой войны