Над Кубанью. Книга первая - Аркадий Первенцев

Харистов заплакал, вытер обратной стороной кисти глаза и замолк. Не требовали дети продолжения рассказа, ходили слухи по станице, что застрелил тогда Василий Харистов родного отца, по глупому случаю.

Уходя домой, Миша бережно нес красный башлык, подаренный ему Харистовым.

ГЛАВА XVI

Ранней зорькой отец разбудил Мишу. В заполье оставалась неубранной рисовая кукуруза, надо было ее свезти домой. Миша неохотно просыпался — в коридоре холодно. Он с удовольствием снова натянул бы любимое одеяльце, сделанное из цветных ситцевых лоскутиков.

— Батя, я еще трошки позорюю, — просил он, пытаясь не разлеплять веки, чтобы не расстаться с блаженством сна.

— Надо ехать, Миша. Я уже коней запряг, рядно положил. Сегодня два конца сделаешь и тогда отоспишься. Миша спустил ноги с кровати, почувствовал прохладный пол, по телу побежала гусиная зыбка. Он потер плечи, поежился, и быстро принялся одеваться.

Мажара и рядно были неприветливо мокры, на железе барков и люшней осела маленькая капель. Миша надергал соломы, бросил на передок, взял вожжи.

— Ну, батя, тронули? — оглядываясь и подрагивая спросил Миша.

Он видел кудлатую голову отца, который, нагнувшись, привязывал к мажаре веревку. Судя по тому, что отец был без шапки, в одной рубахе и уж очень внимательно собирал его в поле, Миша догадался: отец остается.

— Ты чи дома? — спросил Миша.

— Поняй сам, сынок, — виноватым голосом попросил отец, — я еще после вчерашнего думаю поправиться. Голову разламывает…

Лицо отца было помято, глаза мутные, припухшие. В таком состоянии толк от него невелик. Миша тронул. Кукла рванула, заломив Черву.

— А Купырика? — спросил Миша отца.

— Видать, сегодня кум домой тронется, думаю подпречь. За Богатуном дождь ночью лил, боюсь, кум на своих из Гунибовской балки не выдерется.

— Порожняком же он! — недоверчиво глядя на отца, сказал Миша.

— Как порожняком? Кум четвертей пять зерна наменял, оно в амбаре в клетке сложено, ты не заметил.

За воротами Миша придержал коней.

— Батя, цибарки нема! — крикнул он.

Семен трусцой принес ведро — подцепил под мажарой на витой крюк.

— Поняй, — он махнул рукою. — Ванька Хомутов будет на заполье. Вчера обещал пособить кукурузу обломать, вы ее — живо. А я, может, управлюсь до пасеки добежать, слух был, что у Писаренковых гнилец…

Миша знал, что никуда отец не поедет и насчет гнильца, этой страшной пчелиной болезни, выдумано. Мальчику стало жаль отца, который оказался вынужден говорить неправду. Вспомнил, как обычно усердно работал отец, не жалуясь на утомление. Даже теперь, в ко-роткий осенний роздых, он успел уже съездить в горы, привезти груш и кислиц для взвара, дубовой клепки для кадушек. Миша обернулся, но отца уже Давно не было видно.

Мальчик посвистел отставшему жеребенку, намотал на кулак вожжи и прикорнул у шилевки. Кони скоро бежали по Камалинскому шляху, пустая мажара дребезжала, тело подрагивало. Начинался прозрачный день, на вымытых стрелках брицы и овсюга сочно поблескивала роса. Мажара оставляла явственный след, сдирая шинами увлажненную пленку пыли.

Лука Батурин, пригласив генерала на обед, сам сбился с ног и замотал всю семью и работников. Ему все казалось, что званый стол не придется по вкусу знатному родственнику, а все стремления Луки сводились к тому, чтобы не ударить лицом в грязь, чтобы прием был не хуже, чем у Велигуры. Старик пригласил Шестерманку и сам ощупывал румяные пироги и подкидывал их в ладонях, дуя на них и обжигаясь. Он всячески охаживал грубоватую стряпуху и пообещал набрать ситцу на юбку и купить камвольный полушалок. Акулина Самойловна не очень доверяла посулам скуповатого хозяина, а из кухни бесцеремонно выгоняла.

Лука уже в третий раз съездил в потребилку, купил только что привезенной керченской селедки и, сопровождаемый председателем правления, братом Велигуры, обходил лавку, присматриваясь к полкам — не забыл ли чего. В бакалейном отделе его внимание привлекли хрустальные подставки для ножей и вилок. Он взял одну из них, обтер пыль о штанину и покрутил диковинку.

— Что это, Мартын Леонтьевич, — спросил он, — чи люстровое убранство?

— Да, — встрепенулся Мартын Леонтьевич, — это для генеральского приема необходимый предмет, без него никакая лапша не вывезет, пусть даже в гусином потрохе ложка торчком стоит…

— Так что же это такое? — заинтересовался Лука.

— Для вилки и ножа подставка. Чистый хрусталь. О правую генеральскую руку, Митрич, клади.

Батурин, прихватив еще коробку фитильков для лампадки, укатил, довольный неожиданной покупкой. Дома самолично распределил подставки у приборов генерала и офицеров. Перфиловна заметила новшество.

— Что это притащил, Митрич? — спросила она, разглядывая подслеповатыми глазами хитрую штуковину.

— Сосать. Сиди весь вечер и соси, — сердито буркнул Лука.

Увидев, что старуха поднесла подставку ко рту и уже лизнула ее, выхватил.

— Что ты слюнявишь, необразованная! — рассердился он. — После твоего рота еще сблюет его превосходительство.

Обтерев подставку полой бешмета, поставил на стол.

— Шут его знает, что придумал, — сетовала Перфиловна, — не мог простого барбарису в лавке купить. Ишь каких леденцов фигуристых нахватал. Небось, черт дурной, полмешка муки отвез за такой конфет, а вкусу нема никакого, вроде стеклянки…

Гурдай прибыл на трех тачанках. Лучшие казаки-почтари сидели на козлах. Генерала сопровождали два помощника атамана, адъютант, военный писарь и человек семь верхового конвоя. Заметив атаманский поезд, ко двору Батуриных начали сбегаться люди, и двор вскоре наполнился шумом и говором. Кучера отстегнули постромки и задали жеребцам сена. Конвойцы также наволокли сена для своих лошадей, отпустили подпруги и, заметив перебегавшую двор Любку, покричали ей какие-то охальные слова. Любка торопилась из погреба, держа обеими руками чашку с квашеной капустой и поверх ее макитрочку с моченой антоновкой. Огрызнув-шись на казаков, она скрылась в дверях.

Гурдай сидел в углу под образами, у стола, заставленного всякой всячиной. Возле него расположились помощники атамана, потом адъютант, сам хозяин, приглашенные старики, Павло. После, поклонившись у порога, подошел Семен Карагодин, и из сеней выглядывали Махмуд и Мефодий. Перед гостями стояли граненые стаканы, а генералу Лука презентовал и высокий бокал, выпрошенный у жены форштадтского лавочника. Под столом Лука поместил шесть четвертей с водкой и во избежание несчастного случая обхватил их ногами. Сознание того, что водка имеется в должном количестве, наполняло радостью сердце старика, и слабый звон бутылей уравновешивал его волнение и радость.

Генерал посетил дом Луки впервые. Давно отвыкший от тяжелой казачьей еды, он с внутренним содроганием оглядывал горы снеди. Он отлично знал, что это не все, что за поросятиной, гусями, жареной курятиной и индюшатиной последуют пироги с разной начинкой, потом лапша с потрохами, борщ с говядиной, лапша молочная и тому подобные кушанья, обязательные как на званых обедах, так и на свадьбах и поминках.

Гурдай предполагал встретить здесь фронтовиков и побеседовать с ними по душам за стаканом водки, выпытав их мысли и предположения, но Лука пригласил к генеральскому столу только степенных стариков побогаче, в добрых намерениях которых атаман отдела нисколько не сомневался.

— Молодых не вижу казаков, Лука Дмитриевич, — обратился он к хозяину, — или считаешь зазорным с молодежью хлеб-соль водить?

Луку вопрос застал врасплох. Пытаясь по привычке вытянуться во фронт, он запутался ногами, чуть не повалив четвертей. Генерал понял замешательство хозяина и сделал снисходительный жест — «сидите».

Лука умостился на скамье, как вспугнутая квочка умиротворенно умащивается в гнезде.

— Нема молодых казаков, война же, ваше прево… — он запнулся, зная, что положение запрещает величать по званию родственника, принимаемого в доме: — Никита Севастьянович. Да вот, Павло мой, молодой фронтовик…

Павло угрюмо полез к чашке с гусятиной. Поперекидав куски во все стороны, он выбрал гузку, внимательно ее оглядел, густо посолил и принялся есть.

— Далеко уж очень сидишь, Павел Лукич, — вытирая рушником губы и усы, оказал генерал, — подойди-ка, присаживайся поближе.

«Ну, иди, иди же, иди», — моргал отец.

Павло встал, избочась подошел к генералу, грубовато подвинув плечом помощника атамана, присел.

— Что ж на сходку не заявился, или не хочешь родниться? — спросил Гурдай, ощупывая соседа взглядом. Ему не хотелось сердиться, но нелюдимость Павла и его явное недружелюбие раздражали.

— Что-сь нездоровилось, Никита Севастьянович, — сказал Павло, — раненый я. Все у животе мутит, прямо беда. Видал я, как вы прибыли с отдела. Отец линейку запрягал, звал. Думаю, пойду после пеши, как получшает, ан еще сильнее рана закрутила. — Павло говорил медленно, уверенно. Твердый рот еле шевелился, и сероголубые глаза глядели мимо генерала не то в окно, не то на низко подвешенного из-за недостатка места святителя Сергия Радонежского.