Крушение великой империи. Дочь посла Великобритании о революционной России - Мириэл Бьюкенен

во время войны. Это неправда: только самая незначительная часть русских дам продолжала играть в бридж и заниматься пересудами. Остальные работали, и лазареты были переполнены девушками, которые, вероятно, никогда не держали в руках иголки и никогда не стлали себе постель. Многие из них начали проходить курсы сестер милосердия в общине Святого Георгия, и на второй день моего пребывания там я повстречалась с госпожой Половцовой – самой избалованной красавицей петербургского большого света. Она в смущении стояла пред стариком отталкивающего вида, у которого болела рука, и, когда я проходила мимо нее, она остановила меня со вздохом.

– Ради бога, – задыхаясь, сказала она мне. – Сестра велела мне его вымыть, и я не знаю, с чего мне начать?

Я взглянула на больную руку нищего и потом на нее. Ей было так же дурно, как и мне, а нищий сидел на скамейке, равнодушно поглядывая на нас. Он заплатил свои гроши за визит, и это было главное.

– Что мне делать? – повторяла Половцова. – Сестра сказала мне, помойте его, и она так занята, что я не смею ее спросить. Вы знаете, что делают в таких случаях?

Я не знаю, но мы кое-как справились с этим поручением, не без помощи самого больного. Когда мы кончили, госпожа Половцова заплакала, побледнев еще более.

– Я никогда не смогу делать этого, никогда! – с безнадежностью в голосе сказала она.

Я с нею мысленно согласилась. А потом я узнала, что она работала на фронте, не щадя своих сил.

Шесть недель спустя после начала войны открылся английский госпиталь, и, как только прибыла первая партия раненых, я начала там свою работу.

Госпиталь английской колонии в Петрограде занял одно из крыльев Покровской больницы на Васильевском острове. Было открыто сорок кроватей для солдат и десять для офицеров. Позднее порядок этот изменился, и у нас были только солдаты. Когда же прилив раненых с фронта усилился, мы увеличили число кроватей до восьмидесяти. У нас работали два хирурга из Покровской больницы, английская и русская старшие сестры – остальные были сестрами военного времени.

Бедная сестра Анна! Я ее до сих пор вижу перед собой. Она была высокая, полная, в коричневом платье и голубом переднике. Она была глубоко верующей, с очень развитым чувством долга. Если раненый мог стоять на ногах, он должен был ходить по воскресеньям в церковь и присутствовать на ежевечерних молитвах в зале госпиталя. Заботы о спасении души были для нее более важны, чем мытье, перевязки и измерения температуры. Сестра Анна делала нам строгие замечания, если мы разговаривали или же смеялись во время еды. Она с недоверием относилась к вновь поступившим, и первая работа, которую мне поручила, заключалась в том, что я должна была резать ногти у прибывшей группы раненых.

«Опять ноги!» – подумала я. Но к этому времени я уже так привыкла к этому, что не протестовала и послушно направилась к койкам с большими ножницами. Сестра подозрительно посмотрела мне вслед, словно ожидая от меня протестов.

Я не знала достаточно хорошо русского языка, чтобы присутствовать на лекциях в госпитале, но за восемь недель моего пребывания там почерпнула много практического опыта, и один доктор Покровского госпиталя, знавший французский язык, проэкзаменовал меня и произвел в чин сестры военного времени.

В России раненых солдат никогда не перевязывали в палатах. Тех, которые не могли идти, несли в операционную на носилках. Их клали на стол, и каждый из госпитальных хирургов имел своих больных. Порядок работы редко менялся. Все утро проходило в перевязывании ран. Потом чистили столы, стерилизовали инструменты и готовили столы для дневных операций. В свободное от занятий время мы мыли бинты, гладили их и помогали сестрам в разных мелочах. Мы имели двух сиделок для грубой работы и двух санитаров. Выздоравливавшие солдаты помогали нам в несложной работе.

Вначале мы думали, что наша работа в госпитале будет чем-то временным, преходящим. Но время шло регулярно и однообразно, не оставляя свободной минуты для размышлений, воспоминаний и ожиданий. Госпиталь был всегда переполнен. В нем каждый имел свой круг обязанностей. Когда привозили новых раненых, лихорадочная работа закипала, и не было времени, чтобы передохнуть. Нужно было удалять грязные, запачканные бинты, перевязывать раны, которые на первый взгляд казались такими ужасными, что прямо не верилось, что их можно будет излечить. Иногда кто-нибудь из раненых умирал, и тогда шаги в широких, светлых коридорах звучали глуше, и у сестер были заплаканные глаза. В маленькой часовне в саду служили панихиду, гроб стоял открытым, горели восковые свечи, и видно было измученное лицо, которое обрело, наконец, мир. В праздники солдатам полагалось к хлебу масло и варенье к чаю. В комнате сестер, оклеенной веселыми обоями и украшенной розовыми занавесками, не видно было следов обычной работы: на столе стояли цветы, сладкий пирог, и сестра Анна, проходя по палатам, шуршала своим коричневым шелковым платьем и блестела золотым крестом, висевшим на шее. По случаю праздника она не выговаривала нам за то, что мы смеялись и болтали за чаем.

После завтрака к нам в госпиталь приходили различные посетители, чтобы немного развлечь раненых.

Однажды прибыла императрица Александра Федоровна с двумя старшими великими княжнами. Их свежие личики выделялись на фоне темно-красных бархатных платьев, отделанных горностаем. Несколько раз у нас бывали великая княгиня Виктория Федоровна и Ксения Александровна, великая княгиня Мария Павловна и великий князь Николай Михайлович, который создавал во всем госпитале атмосферу хорошего настроения. Часто заходила госпожа Сазонова, которая приносила каждый раз подарки солдатам. И раз нас даже посетил военный министр генерал А. Поливанов. Его приятные, непринужденные манеры произвели глубокое впечатление на раненых, и его посещение было темой их оживленных разговоров в течение нескольких дней.

Даже происшедшая впоследствии, после революции, резкая перемена в облике русского солдата не изгладит в моей памяти воспоминаний о нем, каким я видела его в первые месяцы и годы войны: дисциплинированным, терпеливым, кротким, готовым отдать свою молодость и жизнь для победы Родины. Эти солдаты были точно дети: они безмолвно лежали с измученными, скорбными лицами и, при виде нас, сестер, приветствовали нас неизменной улыбкой.

«Ну, как ты себя чувствуешь, Иванов?» – «Ничего, сестрица», – было их неизменным ответом.

Или же, когда уже было невтерпеж, иногда они робко говорили: «Больно, сестрица…»

Многие их имена вспоминаются мне даже теперь. Вот Фирченко, которому сделали безнадежную операцию спустя два часа после того, как его привезли с фронта в лазарет. Его детские серые глаза взглянули на меня умоляюще, когда на операционном столе доктор наложил