Крушение великой империи. Дочь посла Великобритании о революционной России - Мириэл Бьюкенен

так как не могла из-за отсутствия снарядов оказать противнику стойкого сопротивления. Перемышль и Львов были вновь заняты австрийцами в июне. В августе была взята Варшава, а за нею пали и Ковна, и Брест-Литовск. В обществе начали говорить о той опасности, которой подвергался Петроград, и о необходимости эвакуировать сокровища искусства из столицы, а также о переводе правительства в Москву.

Столицу наводняли беженцы. У Варшавского вокзала, в наспех выстроенных бараках, ютились мужчины, женщины и дети. Здесь можно было видеть маленьких детей, матери которых умерли в дороге, родителей, потерявших своих детей, и очень много людского горя и слез. Все эти беженцы были в ужасном состоянии: многие женщины потеряли рассудок, дети были в лохмотьях и многие из них умирали от недостатка пищи и заботы о них.

Английской колонией в Петрограде был устроен питательный пункт, в котором две английские дамы находились всегда, чтобы выдавать голодным кусок хлеба и горячий суп. Моя мать организовала также приют для матерей и детей, с выдачей одежды и обуви. Здесь ежедневно выдавалось белье и платье 60 семьям. Раз в неделю нам предоставляли вагон-баню, и английские дамы купали детей. Вспоминаю, как и я, в свободные от дежурства в лазарете дни, ходила в этот вагон. Мне нравилось купать и вытирать чистенькие детские тельца до того дня, как, вытирая белокурые локоны одного маленького мальчика, я не заметила, что полотенце полно насекомых.

Оказывать помощь беженцам была неблагодарная задача. Это была очень утомительная работа, за которую трудно было ожидать признательности. Но, несмотря на это, английские дамы часами наполняли тарелки супом и резали черный хлеб в атмосфере полного хаоса и ужасающей нищеты.

Глава 11

Раненые

В тот день, когда Англия вступила в войну, я отправилась с одной русской приятельницей записаться в Георгиевскую общину сестер милосердия. Сестра, встретившая нас в приемной, недружелюбно на нас взглянула.

– Вы опоздали, – ответила она на наш вопрос, – у нас больше нет вакансий. Вам придется ждать до следующей очереди шесть недель.

– Ради бога, – начала я, как умела по-русски, – я англичанка. На этих днях Англия объявила войну Германии. Не могли ли бы вы сделать для нас исключение?

Лицо сестры милосердия сразу же изменилось.

– Вы англичанка? Хорошо. Я спрошу баронессу Врангель, можем ли мы что-нибудь сделать.

Она ввела нас в приемную, где приема ожидали несколько молодых девушек, и вышла на минуту. Вернувшись, она повела нас по длинному коридору в большую пустую комнату, где в кресле с высокой спинкой сидела очень пожилая дама. Лицо ее было до того бледно, что казалось не от мира сего. Она была в косынке и в коричневом платье.

Она взглянула на меня и протянула мне дрожащую руку.

– Я ведь знаю вас, – сказала она. – Вы дочь английского посла. Скажите, какие новости из Англии?

Этот вопрос мне задавали так часто за последние дни, и мне было так трудно на него отвечать. Теперь, однако, я могла с уверенностью сказать, что Англия выступила на стороне союзников.

– Слава богу! Тогда все будет хорошо.

Ее усталые глаза наполнились слезами. Ее руки, державшие мои руки, притянули меня к себе, и ее дрожащие губы нежно поцеловали меня в щеку.

– Я рада, что вы пришли ко мне, – сказала она, – я устрою так, что вы сможете начать работать у нас завтра же.

Я, вероятно, никогда не забуду следующего утра, когда меня повели по пустым коридорам в госпиталь и представили дежурной сестре. Это была большая светлая комната, разделенная на два отделения: для мужчин и для женщин. Высокие окна выходили в сад госпиталя.

Вдоль стен и посередине комнаты стояли низкие деревянные скамейки. На одном конце комнаты стояло два больших деревянных стола. Один из них был завален бинтами, ватой, мазями и дезинфекционными средствами. На другом столе лежали инструменты.

На всех скамьях сидели люди с гноившимися ранами, с забинтованными руками или ногами. Все они – мужчины и женщины – немыми, терпеливыми глазами беспрерывно следили за проходившими сестрами и со страхом смотрели на инструменты, мази и лекарства.

До этих пор я никогда не бывала в больнице, никогда не видела болезней и ран. Мое первое чувство было – чувство отчаяния. Потом мне стало дурно. Меня спасло от позора то, что одна из сестер дала мне в руки пакет бинтов и ваты, приказав держать его, пока она будет делать перевязку мужчине с нарывом в ухе. Не совсем поняв ее быструю речь, я стояла и следила за ее быстро работавшими пальцами, подавая ей инструменты, когда она их требовала, и горестно размышляя о том, наступит ли когда-нибудь день, когда я смогу дотронуться до такой ужасной вещи, как этот нарыв.

Я не помнила, как прошло утро. Помню, как я закрыла глаза при виде того, как доктор стал зашивать громадный разрез на чьей-то руке. Помню, как я старалась не слушать криков какой-то женщины. Смутно вспоминаю, как одна из сестер приказала мне забинтовать только что промытую рану. Я не имела ни малейшего понятия о том, как это делается, но сестра терпеливо показала мне, и сам больной с интересом следил, давая советы и не морщась, если по неопытности я причиняла ему боль.

«Ничего, сестрица, – добродушно сказал он, – все мы должны начинать с азов». И потом добавил снисходительно: «Вы это совсем неплохо делаете. Через день-два вы будете перевязывать совсем хорошо».

Через день-два… Я содрогнулась при мысли, хватит ли у меня мужества прийти завтра опять. Но это чувство брезгливости прошло поразительно быстро.

Я скоро привыкла к регулярному посещению общины и втянулась в работу. У меня уже были свои любимые больные, и я начала настолько хорошо понимать по-русски, что не только исполняла приказания старших, но уже могла сама вести разговоры. Мы старались перегнать одна другую количеством сделанных перевязок. Одновременно впускалось двадцать больных, и те из сестер, которые были свободны, старались захватить самые интересные случаи. В первое утро я следила, как одна сестра мыла ноги одного очень грязного старого нищего. Я подумала с непростительным отвращением: «Я ни за что не буду мыть такие грязные ноги!» А впоследствии мне пришлось мыть и бинтовать почти что исключительно ноги. Я даже испытывала особую гордость, изобретя особенный фасон перевязки. И один старик специально выразил желание, чтобы я ухаживала за ним.

– Тогда мне не надо каждый раз объяснять все сначала, – заявил он, – и, кроме того, я очень доволен вами.

Говорили, что русские дамы проявляли недостаточно жертвенности