Стефан Цвейг - Сергей Романович Федякин

и в беседе с молодыми за столом. Именно по этой причине он однажды отправился с нами прямо из кафе на один из балов в пригороде. На бал “с милыми девчонками”, как это тогда было модно. Некоторые из нас танцевали с девушками. Он стоял среди наблюдавших. А позже, уже натанцевавшись, мы сидели вместе с девушками за одним столом. Ели, пили, шутили и смеялись. Он был оживлен, как и все. Не сводил с нас своих блестящих глаз. Буквально впитывал каждого из нас, девушек, вихрь танцующих, беготню кельнеров, шарканье гуляющих, прохожих, зазывные крики цветочниц. Его взгляд был взволнованным и даже жадным. Но еще в нем читались печаль и какое-то разочарование. Скоро мы ушли. В тот вечер ему не удалось стать участником жизни, он оставался наблюдателем. Очевидно, это сообщало ему какое-то нетерпение, переходившее в тоску. Возможно, уже тогда в нем зарождалось нетерпение, о котором он пишет в последнем письме, что “больше не может ждать”.

В том кафе “Бетховен” вокруг него собирались не только молодые авторы, но и молодые актеры, художники, музыканты. Собирая вокруг себя таких разных людей, он не просто умно поступал. Ведь это исключало для него замкнутость только в рамках своей профессии. И отвечало самой сути его существа: видеть и переживать жизнь во всем ее разнообразии. Он побуждал молодых людей рассказывать о себе. Женщин я никогда не видел за его столом. Он просил людей рассказывать о том, откуда они приехали, как нашли путь к творчеству, о их планах. В нем не было ничего от человека “перстом указующего”. Он не давал прямых указаний, не оказывал конкретной помощи. Но каждое его слово было словом поддержки, вносило ясность и вдохновляло человека на решение художественных задач, расширяло горизонт нашей ищущей молодежи. В его поступках и речах не было ничего намеренного. Но каждый чувствовал себя одаренным его мыслями, обогащенным его опытом и укреплялся в желании работать. Единственное, что он всегда нам советовал, как средство для развития творчества – это путешествовать, много видеть и все впитывать своими чувствами и разумом. Мне запомнилось, как пламенно, страстно рассказывал он о Бремене, Любеке, Гамбурге, куда ездил во время своего лекционного турне. Совсем иные миры, в отличие от обычных, открылись тогда перед ним. А теперь он открывал их нам. Часто рассказывал о Бельгии, ее городах, пейзажах, море, которое очень любил. И о своем друге Верхарне. О литературе он говорил мало. И никогда о себе и своем творчестве. Иногда он приглашал авторов издалека. И представлял им нас как венскую молодежь…

Когда началась Первая мировая война, наш кружок распался. Но другом молодежи Стефан Цвейг оставался навсегда. Это же я слышал и от тех, кто встречался с ним в эмиграции. Вспоминаю, как в более поздние годы он тепло говорил о Йозефе Роте. И так же трогательно рассказывал мне сам Рот о своей дружбе с Цвейгом. Во время последнего пребывания в Вене, когда над ним уже сгущались тучи близкого несчастья, он назвал мне имена нескольких молодых дарований в литературе, музыке, живописи. От них он многого ожидал. Как утешение, прозвучали его слова, его уверенность в том, что молодежь всегда будет впереди, чтобы на обломках строить с любовью новую жизнь».

* * *

Нам остается только догадываться, о чем еще Цвейг говорил с талантливой молодежью в кафе «Beethoven», в круге, куда входил и Фонтана. Кто знает, ведь вполне может быть, именно благодаря таким встречам Оскар Фонтана стал крупным романистом и написал «Путь сквозь гору», «Ангел милосердия», «Дыхание огня». Я искренне верю, что в нагрудном кармане военной формы в годы Первой мировой он носил аккуратно переписанные от руки тетрадные страницы стихов и прозы Цвейга. В 1919 году Фонтана издал роман «Возрождение», а через девять лет – роман «Пленница Земли». В 1933 году на писательском съезде в Рагузе он стал инициатором антифашистской резолюции австрийского Пен-клуба, представители которого после 1938 года почти все оказались в нацистских лагерях.

Оскару повезет больше других: он выживет и после войны станет художественным руководителем национальной австрийской газеты «Neue Österreich», создаст Австрийский книжный клуб и на протяжении пяти лет (1959–1964) останется президентом Австрийской ассоциации писателей.

* * *

На этом «кафешные истории», связанные с именем Цвейга, не заканчиваются, а только расширяют свой круг и необъятный ассортимент встреч, простиравшийся от венской Рингштрассе и кафе «Bazar» в Зальцбурге до берегов вечнозеленой Бразилии и Аргентины. Завершить эту главу хотелось бы воспоминаниями советского писателя Владимира Лидина, когда он второй и последний раз в жизни встретился с Цвейгом. Это произошло в Гамбурге в 1932 году: «Мы шли под дождем по широким улицам Гамбурга. Цвейг бережно, забывая о себе, держал зонт надо мной. Он вел меня обедать в какой-то самый старинный и дорогой ресторан». Лидин описывает, как Цвейг в ресторане с неподдельным увлечением следил за процессом приготовления кофе, без которого давно уже, как его кумир Бальзак, не представлял свою жизнь и продуктивный процесс творчества.

«Цвейг, внутренне довольный, заказал какой-то необычайный суп из черепахи и после обеда потребовал особенный кофе, для приготовления которого была привезена на тележке целая химическая фабрика из колб и перегонных трубок. Его необыкновенно занимало, как капля за каплей натекал кофе из перегонной трубки в чашку и как богатые ганзейские люди с неодобрением косились на него… Ему хотелось продлить этот необычный обед с химической фабрикой, изготовлявшей кофе. Он должен был закончить день в каком-нибудь портовом кафе, где собираются самые разнообразные люди со странностями, которые он неизменно хотел разгадать»{120}.

Шесть месяцев в Париже

Едкая кислота, именуемая Парижем, одних разлагает и разъедает, других заставляет осесть на дно; одни исчезают, а другие, напротив, выкристаллизовываются, отвердевают и каменеют{121}.

«В подарок на первый же год обретенной свободы{122} я решил преподнести себе Париж. Дважды побывав в этом непостижимом городе, я был знаком с ним лишь поверхностно; я знал, что тот, кому довелось в молодости провести здесь хотя бы год, проносит сквозь всю свою жизнь несравненную память о счастье. Нигде юность не находит такой гармонии разбуженных чувств с окружающим миром, как в этом городе, который раскрывается перед каждым, но которого никому не познать до конца»{123}.

С первого пребывания во французской столице осенью 1902 года Стефан взял за правило обязательно посещать кафе «Vachette» («Коровка»), располагавшееся на углу улицы де Эколь и бульвара Сен-Мишель в его любимом Латинском квартале. Это прославленное в кругах французских литераторов заведение появилось еще во времена Первой империи{124} под названием