Навсегда, до конца. Повесть об Андрее Бубнове - Валентин Петрович Ерашов

осмиевой металлической нитью, часто перегорали. Задержался ненадолго, поговорили так, ни о чем. Бывшая демократическая Петровка сейчас отличалась даже некой изысканностью: по неписаным правилам студенты обращались меж собою на «вы», чаще всего и с прибавлением отчества, это сделалось традицией, и почему-то многие гордились ею. Но этот назвался без особых церемоний: Глеб Томилин. Фамилия показалась знакомой. Не сразу сообразил, что слышал ее от Сони, а сообразив, спросить про Соню, однако, не решился. После, встречаясь изредка (Томилин учился на четвертом курсе), здоровались за руку, но разговоров не заводили, хотя Андрею и стало казаться, что Глеб как-то по-особому внимательно к нему приглядывается. Но грехов за собою пока Бубнов не видел, да и на шпика Томилин вроде не походил.

Дело же обстояло так.

В свои двадцать три года Глеб Томилин был уже «старым» эсдеком, ярым приверженцем «Искры». На одной из студенческих сходок он встретился и подружился с Федором Благонравовым, обучавшимся в университете, Благонравова арестовали, выслали во Владимир, где он установил связь с «Северным союзом» и с делегатом I съезда РСДРП Александром Алексеевичем Ванновским — тот жил в Ярославле, ведал подпольной типографией. Зная о том, что Благонравов подал прошение о восстановлении в числе студентов, Ванновский настоятельно рекомендовал заняться вовлечением студентов в социал-демократическое движение: московская учащаяся молодежь активностью не отличалась. Тогда-то вот в разговоре одном с Благонравовым и упомянул Ванновский об Андрее Бубнове — студенте Петровки, сам он слышал об этом юноше от Ольги Варенцовой.

Некоторое время Томилин к Андрею присматривался: рекомендации Варенцовой, Ванновского, Благонравова, конечно, убедительны, но все-таки хотелось составить и собственное мнение. Оно сложилось: серьезен, вдумчив, сдержан в словах и поступках. Правда, излишне замкнут, держится на особицу, это для революционера не лучшая черта, но ведь не всем быть агитаторами, нужны и пропагандисты, и составители прокламаций, и «теоретики», так сказать. Словом, Томилин решил: пора.

Он как бы ненароком подсел к Бубнову за столик в кухмистерской, после обеда выпили чайку, вместе вышли. Глеб предложил прогуляться в парке, уже голом, слегка прихваченном морозцем. И здесь без обиняков признался, что состоит в РСДРП, рассказал все, что слышал о Бубнове, — весьма польстило! — и без лишних проволочек дал сдвоенный номер (2‑3) незнакомой Андрею газеты «Студент», выпущенной, сказал он, в Цюрихе, и посоветовал прежде всего, конечно, прочитать статью Ленина «Задачи революционной молодежи».

Поначалу статья показалась непонятной: Ленин полемизировал с каким-то Струве (фамилия ничего не говорила Андрею), ссылался на неведомое редакционное заявление «Студента». Но дальше оказалось ясней.

Ленин писал, что в современном студенчестве имеется шесть политических групп: реакционеры, равнодушные, академисты, либералы, социалисты-революционеры и социал-демократы.

Интересно, подумал Андрей, а большинство петровцев в какую занести категорию? Пожалуй, равнодушных. Крайних, отъявленных реакционеров, в общем, нет, поскольку, невзирая на усилия начальства, институт не смогли превратить в прибежище для сынков крупных землевладельцев, студенты преобладают из средних сельских сословий. Однако и не из бедноты. Революционный дух Петровки сумели-таки затоптать. Сумели привить и то, что Ленин называет академизмом... Нет среди профессоров неистово-вдохновенного Тимирязева, нет и других смелых преподавателей-либералов. И эти чинные обращения на «вы» с присовокуплением отчества. И это подчеркиваемое пренебрежение всем, что касается «политики» (наше дело — стать образованными агрономами, инженерами). Попробуй таких расшевели... А ты пробовал, Андрей? А ты сам чем себя проявил? Ну, читаешь Маркса, Либкнехта, Меринга. Ну, спорил с Виктором насчет зубатовских сборищ, даже на одно с ним вместе сходил, — зубатовщина пребывала на последнем издыхании, от просветительства ее, о котором Андрей слыхивал, не заметил следа, пили там чай с бубликами, рассуждали о божественном...

Свеча подмаргивала, Андрей пальцами снял нагар, подошел к окну. Падал сухой снег, деревья четко выделялись на черноте неба. Слышно было, как потрескивали сучья. Он вернулся к столу.

Далее в статье речь шла о том, что упомянутое группирование соответствует политическому группированию во всем обществе, русском обществе «с его зачаточным (сравнительно) развитием классовых антагонизмов, с его политической девственностью, с его забитостью и придавленностью громадных и громаднейших масс населения полицейским деспотизмом».

Призыв эсеров к студенчеству «провозгласить свою солидарность с общеполитическим движением и совершенно отвлечься от фракционных раздоров в революционном лагере», указывал Ленин, в сущности, является «призывом назад, от социалистической к буржуазно-демократической точке зрения». Политическая деятельность, разъяснял он, неразрывно связана с борьбой партий и неизбежно требует от человека сознательного выбора одной из определенных партий.

Андрей думал о том, что для него, в сущности, вопрос о выборе и не стоял: в Иваново-Вознесенске тон задавали эсдеки, представителей других течений там попросту не было. А если б и оказались, он уверен, что пошел бы за Афанасьевым, за Варенцовой, за Балашовым, Окуловой: собственно, и до знакомства с ними Андрей уже соприкасался с идеями подлинной социал-демократии, поскольку идеи эти решительно исповедовал старший брат...

И снова, снова Андрей возвращался к тому абзацу статьи, где говорилось о дифференциации студенчества, где на втором месте после реакционеров упоминались равнодушные. Это слово тут выглядело плевком: по крайней мере, все остальные категории определенны. А эта...

Много лет спустя, в середине тридцатых, попался ему на глаза афоризм:

«Не бойся врагов — в худшем случае они могут тебя убить.

Не бойся друзей — в худшем случае они могут тебя предать.

Бойся равнодушных — они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существуют на земле предательство и убийство».

Как знать, не припомнил ли Андрей Сергеевич тогда далекий ноябрьский вечер 1903 года, слабо освещенную аудиторию, догоравшую свечу, расстеленный на столе номер газеты «Студент» с ленинской статьей и то, о чем думал он тогда.

Жить среди равнодушных и не пытаться их растормошить, расшевелить, огорошить, возмутить, заставить либо пойти за собой, либо переметнуться в противный лагерь, но определиться, жить среди равнодушных и не противиться застою, — не означает ли это, что и сам ты постепенно скатываешься на их позиции? — думал Андрей.

Он торопливо вышел из аудитории, пересек дорогу. Отыскал четвертое слева окошко на втором этаже «казенки». Свет там горел. Бубнов постучался к Глебу.

9

У Савеловского им повезло: подоспел трамвай, промерзлый, как и паровичок. Ехали недолго, сошли на Палихе.

Обозначилась луна, высветлила убогие, как в иваново-вознесенских слободах, домишки. Глеб вел уверенно, в одном месте перескочили низкий забор, прошли огородом, оказались в проулке, домик о четырех окнах, теплятся еле-оле. Домик показался Андрею знакомым, и в том он убедился, когда ступили на крыльцо: да, именно сюда приносил он записку, подобранную на Каланчевке. А что, если опять отворит Соня? Не то чтобы Андрей помнил о ней постоянно, и все-таки мимолетная, напряженная встреча