Самоцветные горы - Мария Семенова

Что по сравнению с этим были его, Хономера, тяготы путешествий, Которые он вспоминал с такой кичливой любовью! Да, собственно, какие тяготы – так, временное лишение некоторых жизненных удобств, и не более. А его подвиги воздержания, сводившиеся к добровольному отказу от благ, коих множество людей и так было лишено от рождения до смертного часа?..

Как, должно быть, печалились божественные Братья, взирая с небесных высот на его бесконечные заблуждения и ошибки. Если только Они вообще замечали его. Если его ничтожная жизнь для Них вправду что-нибудь значила…

Покамест Хономеру всё крепче казалось, что единственными в мире существами, которым он оставался небезразличен, были терпеливые грифы. Нет, они не следовали за ним, алчно перелетая с камня на камень. Они просто сидели на вершинах утёсов, господствовавших над сыпучими гривами, и зорко следили за маленькой человеческой точкой, переползавшей внизу. Скоро, уже совсем скоро она окончательно прекратит шевелиться. И тогда настанет их час.

…И вот начали сгущаться новые сумерки, и невозможно было поверить, что подступал всего лишь второй вечер его бесприютного странствия по Алайдору. Столь же невозможной представала и мысль, что всё это должно было когда-нибудь кончиться. Так или иначе – но кончиться.

А может, он уже умер, и то, что ему приходилось претерпевать, и было вечным посмертием, отмеренным за грехи?.. Вера его предков отправляла душу злого человека на отмели Холодной реки, бродить по колено в воде, среди острых, как ножи, обломков камня и льда… Хономер тащился вперёд, хромая на израненных, подламывающихся ногах, и в его мыслях царила уже полная неразбериха. Если он действительно умер, то где же Праведный Суд, почему не было взвешивания его дел, добрых и дурных? Или всё состоялось, но он в помрачении ухитрился забыть? Или это было частью его кары – непонимание, что же на самом деле произошло?..

Сумерки ещё не налились ночной чернотой, когда ему попался нависший валун, показавшийся подходящим для ночлега. Под одним его краем в галечной осыпи образовалось нечто вроде пещерки, не очень глубокой, но скрюченному человеческому телу поместиться как раз. Забившись туда, Хономер бережно распределил кругом тела навоз, поджал ноги и обхватил себя руками, сворачиваясь в клубок. Опустил голову на колени, плотно притиснутые к груди, – и мгновенно уснул.

Ему не досталось исцеляющего, спокойного сна. Он увидел себя каторжником в Самоцветных горах, избитым и грязным, прикованным в углу мрачного ледяного забоя. Его, не давая выпрямиться, крепко держала короткая цепь, и не просто держала, – гораздо хуже, она постепенно натягивалась, притискивая его за ошейник к щербатому полу, грозя переломить хребет. А кто-то невидимый ещё и смеялся, забавляясь его отчаянием. Очень странный был это смех, шуршащий и рокочущий одновременно…

Хономер вздрогнул и рванулся, просыпаясь.

К его полному и окончательному ужасу, сон и не подумал рассеиваться. Приснившееся властно вторгалось в явь, весомо заявляя о себе страшной тяжестью, вдавившей его в неудобное, бугристое ложе. Рокот и шуршание, истолкованные им как издевательский смех, были звуком мелких камней, вытекавших из-под большой глыбы, где он нашёл себе приют, и приют оборачивался ловушкой. Валун оседал, грозя придавить ничтожную в своей хрупкости человеческую козявку…

Хономер издал животный вопль ужаса и забился в темноте, пытаясь ползти.

Тут обнаружилось, что его сознание проснулось гораздо быстрей тела. Тело, предельно измордованное болью и холодом, просто отказалось спасаться ещё от новой напасти. На бешеные приказы рассудка оно отвечало лишь слабым трепетом мышц. На мгновение жреца даже посетила мысль, глубоко кощунственная в глазах почти любой веры: а что, если прекратить бессмысленную борьбу? Дать безымянному камню довершить начатое враждебными духами Алайдора двое суток назад?..

Тяга к жизни всё-таки оказалась сильней. Ноги совсем не повиновались Хономеру, да и не мог он, зажатый под валуном, их уже распрямить… но руки сумели сделать усилие, и жрец, обрывая ногти, всё-таки уцепился за что-то и бесформенным комом выкатился из-под опускавшейся глыбы. Выкатился, плача, задыхаясь, хрипя и толком не веря, что спасся. Только надолго ли, вот что интересно было бы знать?..

Глыба позади него глухо вздохнула – ни дать ни взять разочарованно – и, сопровождаемая шлейфом камней помельче, отправилась в недальний путь по склону отрога. Скоро содрогания и шум затихли внизу, и опять стало тихо.

Был самый тёмный час перед рассветом, когда холод и зло, словно чувствуя близкое завершение своей власти, стремятся причинить как можно больше беды. Хономер ощутил, как горячими каплями текут по щекам слёзы. Только они и свидетельствовали, что в его теле ещё сберегалось сколько-то жизненного тепла. Жрец пополз, как раненое животное, кое-как подтягивая и подставляя под себя бездействующие колени. А потом он начал молиться. Молча и совсем не так, как во времена, когда его называли Избранным Учеником, предводителем тин-виленского священства. “Боги моих отцов, вечно хранящие народ Островов!.. – взывала его страждущая душа. – И вы, Прославленные в трёх мирах, Которым я поклялся служить. И ещё вы, иные Поборники Света, чьи имена радостны на устах ваших земных чад… В чём мой грех перед вами? Где заплутал я на духовном пути? Укажите дорогу…”

Небо промолчало. Каменистая земля под ладонями и утратившими чувствительность коленями была холодной, жёсткой и мокрой. А потом впереди вспыхнул огонёк. Крохотный, далёкий-далёкий. Хономер даже принял его сперва за звезду, равнодушно проглянувшую у горизонта, но огонёк жил.

Он двигался так, словно нёсшая его была невысокого роста и шла неспешной походкой, весьма мало заботясь, поспеет ли за нею измочаленный Хономер.

Жрец тихо завыл. И пополз, обдирая колени, вернее, почти побежал на четвереньках туда, куда звал огонёк, всего более страшась, что потеряет его.

Это было давно,Да запомнилось людям навек.Жил в деревне леснойСтарый дед с бородою как снег.Кособочился тынПустоватого дома вокруг:Рано умерли сынИ невестка, но радовал внук.Для него и трудилСебя дед, на печи не лежал,На охоту ходилИ хорошую лайку держал.Внук любил наблюдать,Как возились щенки во дворе:Чисто рыжие – в матьИ в породу её матерей.Но однажды, когдаПо-весеннему капало с крыш,Вот ещё ерунда! –Родился чёрно-пегий малыш.“Знать, породе конец! –Молвил дед. – Утоплю поутру…”Тут взмолился малец:“Я себе его, дед, заберу!Пусть побудет пока,Пусть со всеми сосёт молоко…”Но пронять старикаОказалось не так-то легко.Вот рассвет заалел…Снились внуку охота и лес,Дед ушанку наделИ в тяжёлые валенки влез.Снился внуку привалИ пятнистая шёрстка дружка…Дед за шиворот взялИ в котомку упрятал щенка.“Ишь, собрался куда!Это с пегим-то, слыхана речь!Что щенок? Ерунда!Наше дело – породу беречь.Ну, поплачет чуток,А назавтра забудет о чём…”…И скулящий мешокКанул в воду, покинув плечо…“Вот и ладно…” ХотелВозвращаться он в избу свою,Тут внучок подоспел –И с разбега – бултых в полынью!“Что ты делаешь, дед!Я же с ним на охоту хотел…”Внук двенадцати летУдался не по возрасту смел.Только ахнул старик…Не успел даже прянуть вперёд,А течение вмигУтянуло мальчонку под лёд.Разбежались кругиВ равнодушной холодной воде…Вот такие торгиИ такая цена ерунде.Без хозяина двор,Догнивает обрушенный кров……А в деревне с тех порНикогда не топили щенков.

3. Родня по отцу