Беседы об искусстве (сборник) - Огюст Роден

В соборе – вся простая красота предвосхитившего его менгира.

Бесспорно, романские и готические тесаные блоки сильно напоминают, в общих чертах, друидические камни.

Но и большое дерево участвовало в создании монумента. Не меньше, чем древние камни, скопление которых составляет собор, я люблю могучие деревья; между теми и этими я замечаю родство. – Огромные, подпиравшие галльские хижины бревна – не прототип ли это контрфорсов? Сами контрфорсы?

С другой стороны, наверняка тут есть и воспоминание, варварское и непосредственное, о римском доме.

В соборе соединились и римское искусство, и варварский контрфорс.

А эти руки, поддерживающие своды, эти сухожилия-разгибатели!

Циклопические стены, оживленные растительностью, неизменно декоративны. Так и готика собирает в единое упорядоченное целое камни, цоколи и пускает поверху флероны, кроссы, шипы, в подражание ползучим растениям.

Все линии – линии победы. Они великолепно венчают здание, несомые всем его логическим развитием.

К этому эффекту стремятся в школах, и всегда безуспешно, потому что школа выдумывает правила, которые не подтверждены природой. Природа не хочет прививаться к нашим бредням. Она остается верной своим собственным законам, которые никогда ее не обманывают: как у моря есть свои пределы, так и у движения есть своя обоснованность. – Готические мастера ничего не измышляют. Измышление – это богохульство.

Экономия эффектов. Вот колонны и пучки колонок, которые поднимаются до самого верха в одном-единственном прямом плане. Они требуют эффекта только у мощных выступающих капителей. Мы обнаруживаем тот же принцип на стене театра в Оранже. На две трети своей высоты это стена: мощную красоту широкой поверхности придают крупные, сильно выступающие камни.

Вверху высоких нефов, в глубине, сочится луч, растекаясь по всему кораблю, играя на разных высотах; кажется, будто видишь над ним, в этом каменном небе, грозовое облако.

Фиолетовые отсветы витражей окрашивают апсиду в тона импрессионистской палитры.

Женщина в Книге Бытия создана после мужчины; грация следует за силой.

Готика всегда темнее, ее эффекты ближе, чем в ренессансном стиле. Этот выставляет напоказ свои эффекты и растворяет их в несравненной, особо присущей ему прелести, в выразительной мягкости. Он сохраняет черные борозды с большими промежутками: это французский аттик. Его общий светлый тон находит в этих довольно редких чернотах упругие блики, которые выгодно его оттеняют. Я не знаю ничего столь же восхитительного. – В XIII, XIV и XV веках более пылкая сила выражала себя энергичнее. Ренессанс оттенил пылкость любовью.

Перетекание готики в Ренессанс XVI века, ты побудило меня к изучению света, я пытался понять твои мотивы, тысячи твоих ответвлений, пытался вложить некоторые из твоих богатств в мои собственные произведения…

Именно вкус, чувство уместности, связи создают единство собора. Именно вкус определяет расположение колоколен, дверей, всех членов великого Живого; и все эти члены производят круглую скульптуру, которая одна может питать и поддерживать линии, гармонировать с изображениями, выражать себя вопреки расстояниям и посредством расстояний.

Пишущие об искусстве тоже защищают вкус, рекомендуя меру и ясность. Я не слишком уверен, что под одними словами мы разумеем то же самое. Я-то говорю о ясности и вкусе эффектов. Вкус – это приноровление воли и сил человеческих к воле и силам природы.

Фотографии монументов для меня немы; они меня не волнуют, не позволяют ничего увидеть. Не воспроизводя планы как подобает, фотографии всегда невыносимы для моих глаз своей сухостью и жесткостью. Объектив видит барельеф, как глаз. Но, стоя перед камнями, я их чувствую! Переходя с места на место, я всюду касаюсь их взглядом, вижу, как они во всех смыслах устремляются к небу, и со всех сторон ищу их тайну.

Сила претит слабым. Не понимая ее, они ее не желают.

Собор осуществлялся медленно и страстно. Римляне вложили сюда свою силу, логику, спокойствие. Варвары – наивную грацию, любовь к жизни, мечтательное воображение. Из этого непреднамеренного содружества проросло творение, сформированное временем и местом.

Это французский гений и его образ. Он возводился не рывками, повиновался не гордыне. Его выразительность создана преемственностью веков.

И эта выразительность, единая по всей стране, варьируется в каждой провинции, в каждом уголке провинции как раз настолько, чтобы сделать еще краше цепь, связующую все жемчужины этого монументального ожерелья Франции.

Наша атмосфера, сам воздух нашей страны, одновременно столь живой и подернутый дымкой, вел готических и ренессансных художников. Их искусство так же сладостно, как свет дня!

Греки не иначе брались за дело, создавая свои шедевры.

В четкости своей позиции, в знании световых эффектов готика и ренессанс сходятся с Грецией, им не в чем ей завидовать.

Ах! Ренан, вы уехали из Бретани, чтобы пасть ниц пред Парфеноном! Скульптор, обученный греками, из Парфенона едет в Шартр преклоняться пред собором.

Мы потеряли чувство и нашего рода, и нашей религии. Готическое искусство – это чувствительная, осязаемая душа Франции; это религия французской атмосферы! – Мы не неверующие, мы всего лишь неверные.

В величии, которым собор облечен, словно огромной мантией, гулко отдаются звуки жизни – шаги, стук экипажей, закрывающейся двери. Тишина упорядочивает их согласно гармоничному чувству пропорций.

На этом удалении линии декоративно вздуваются. Такое очертание дают контрфорсы. Величавый шлейф апсиды, королевская мантия…

И аркбутаны в профиль: взлетающие ласточки; а также порой вспархивают кадила.

Эти степенные художники XII, XIII веков и Возрождения до конца XVIII века работали весело, это повсюду чувствуется в их творении. Великие поэты, они оставили нам свою мысль, то есть свою плоть и кровь.

Искусство было для них одним из крыльев любви, религия была другим. Искусство и религия дают человечеству всю ту уверенность, в которой оно нуждается, чтобы жить, и которая неведома в эпохи, замутненные безразличием, этим духовным туманом.

А как они любили жизнь! Именно там они искали свое искусство, свои принципы и свои выводы, с тем единством мысли, которое создает единство великих судеб. – Разве не одевали они своих женщин согласно вкусу собственных творений? И разве женская элегантность не находила отклик в кружевах колоколенок и в складках пучков колонн?

Эти белые колонны, их нервюры, окна, средники оконных переплетов, трилистники предполагают естественное освещение, солнце, проникающее сквозь листву.

Готическая резьба порой навеяна бурей. Она вздымается, как море.

Резьба, эта нить, бегущая горизонтально или вверх, существует и в природе: это след растительного сока. Листья и цветы словно нарочно созданы для декора.

Консоль, столь явно оттененная Ренессансом, по своей общей форме, по своей линии – готическая. Глядя на этот портал, с рядами его святых, наклонивших головы, опирающихся ногами на аксессуары, я вижу консоль. И это исходная линия всего здания.

Она процарствует вплоть до эпохи Людовика XVI.

Тимпан сначала был священной историей, Библией и Евангелием: Сотворение мира, пророки, Христос-Судия, Коронование Богоматери и т. д.

Потом он стал украшением в чистом виде, но не простым украшением. Он находит удовольствие в самом себе, разворачивается и возвращается ветвящимся орнаментом. Это Ренессанс, другое движение, ответвление той же мысли.

Однако это украшение восхитительно еще и своей соразмерностью. Его пропорции заслуживают уважения. Жизнь выражена здесь в статическом состоянии.

Человеческое тело драматично само по себе. Это также эталон гармонии. Как удается скульпторам дать нам невыразительного, безразличного Христа? Одна только человечность в нем уже странно волнует. Под резцом художника Христос в смерти становится живее, чем живой человек.

Порой гений некоторых рас доводит эффект до того, что вызывает содрогание ужаса. Вспоминаю Христа в церкви на улице От в Брюсселе: это уже не история любви, тут одно лишь страдание. Этот Христос – испанский.

Подумаешь, трещины! – Нарисуйте в полутонах: останутся планы. (Художник меня поймет.) Если планы верны, трещина это доказывает. Я готов повторять неустанно: план – это все. Глаз, нацарапанный гвоздем, божественно прекрасен оттенками и мыслями, если поддерживающий его план верен; глаз, высеченный самыми совершенными орудиями и даже любовно, невыразителен, если неверен план. Чем бы помогли Джоконде дивные уголки ее рта и глубокий взор, если бы все планы этого лица не были на своем месте?