Ежегодный пир Погребального братства - Энар Матиас

Когда днем им позвонил Давид Мазон и попросил о беседе, они как раз наслаждались первым лонг-дринком, ведя одну из любимых своих дискуссий о сравнительных достоинствах французского королевства и зеленого Альбиона, — спор этот, ясное дело, начинался с явного преимущества второго, затем Франция опасно вырывалась вперед за счет кулинарно-климатической контратаки Кейт, и наконец Джеймс в последнюю минуту сравнивал счет, используя запретные приемы и сомнительные аргументы типа глобального потепления, в результате которого виноград и финиковые пальмы-де можно будет выращивать хоть до шотландской границы. Когда зазвонил телефон, Кейт очень удивилась и в первый момент даже насторожилась: молодой человек отрекомендовался другом их крайне невоспитанного соседа Максимилиана, а это ничего хорошего не сулило. Но у молодого антрополога было по крайней мере одно достоинство — честность и очевидная прямота, и Кейт поддалась подкупающей искренности молодого ученого и согласилась принять его, что, естественно, вызвало гнев ее мужа, просто из принципа, хотя в глубине души он был скорее польщен: в кои-то веки Франция проявила к нему интерес» и не в плане содрать какой-нибудь загадочный местный налог! — вот это новость.

А Давид тем временем обдувал мопед феном, пытаясь разморозить. На улице снова пошел снег, что привело антрополога в отчаяние: он представил себя умирающим от голода и холода посреди метели; а ведь он в свое время отверг дальние экспедиции, именно чтобы избежать превратностей климата и мерзостей животного мира, а тут на тебе, обе напасти разом. Он вспомнил Поля-Эмиля Виктора и его героя — маленького эскимоса по имени Апутсяк, — любимую книжку своего детства, исток его этнографического призвания, и взял себя в руки: полно! некоторые вот ловят для пропитания тюленей, сверля лунки во льду, — мужайся. Он вернулся к своему электронному дневнику, чтобы зафиксировать в нем впечатления от недавнего ужина с Максимилианом Рувром, парижским художником, который в то утро тоже мерз в своей огромной мастерской, и мерз сильно, тем более что стоял не двигаясь, поглощенный работой, сражаясь с девятьсот девяносто второй фотографией своего мегапроекта, фыркая, ругаясь и спеша увековечить драгоценный миг. Он присоединил аппарат к зонтам, вспышка отразилась от белого фаянса. Еще один готов, с удовлетворением подумал он, еще один, то есть еще один шаг к завершению творческого проекта и собственно его жизни. Макс вывел снимок на свой великолепный экран — ничего особенного; увеличил масштаб, чтобы лучше видеть фактуру, зерно, чуть прибавил контраст, поискал, где бы добавить цвета, выделил область, где красные (по крайней мере, по данным компьютера) присутствовали активней, усилил их еще больше; затем напечатал снимок в формате 24 на 32 см на специальной бумаге, взял кисти и чуть приправил изображение мелкими мазками темно-фиолетовового, свекольного. Затем взглянул на результат издали — отлично; прилепил крошечный шарик из специального пластилина на обратную сторону снимка, раздвинул стремянку и повесил картину в один ряд с другими, висящими на огромной боковой стене старого амбара. Еще всего две недели работы, и конец; будет ровно двенадцать штук на квадратный метр, всего почти шестьсот тысяч. И количество работ, и время подготовки были, естественно, произвольны и соответствовали вместимости мастерской. Все было оцифровано, и, значит, он мог при необходимости — для реально гигантского выставочного помещения — еще больше укрупнить работы. Он даже отобрал уже десяток самых эффектных снимков (тот, что после поглощения митиленового синего, например) для печати большим тиражом, их можно будет показывать (и продавать) по отдельности. Максимилиан верил, что его циклу «Бристольская шкала: сгустки автобиографии» уготован оглушительный успех. Этих сгустков еще никто не видел, он скрывал их ото всех: от своего галериста, от друзей и преходящих любовниц. Только Линн выпала честь увидеть доселе неведомый шедевр; и в результате она ощутила себя настолько раздавленной, испачканной, вымазанной в дерьме, что кинулась прочь, борясь с позывами рвоты. Подобно юной героине сказки про тайные покои Синей Бороды, она воспользовалась тем, что Макс поехал на мотоцикле за круассанами, и заглянула в комнату, которую тот от нее скрывал. Когда хозяин вернулся, гостьи и след простыл — ушла по боковой дорожке, чтобы с ним не столкнуться.

Макс не понял причину бегства Линн и немного расстроился, сам не зная почему, — он-то полагал, что эта связь мало что для него значит. Конечно, и в прошлом некоторые картины, висевшие в гостиной Максимилиана, вызывали у Линн шок; ее немного пугали и сексуальные фантазии художника, от исполнения которых она пока что с большим или меньшим успехом уклонялась, но она легко забывала мужские закидоны, особенно когда мужчины были культурными и, как она говорила, знали толк в жизни, то есть могли открыть бутылку шампанского на аперитив и расстелить перед камином овечью шкуру. (Когда она наивно заметила Максимилиану во время ужина с распитием, за которым последовало первое совокупление, что у того почему-то нет ни ковра, ни шкуры возле огня, Макс улыбнулся и ответил: спокойно, завтра пойду и убью телку, чес-слово, — и когда Линн через день пришла к нему вечером, то обнаружила возле камина не какую-нибудь там корову, а шкуру белой альпаки, отрытую Максимилианом на каком-то развале, — эта шкура будила в нем сладостные воспоминания о ряде шведских фильмов его юности и чудесно сочеталась, на его художественный взгляд, с округлыми формами и цветным бельем (аквамарин, красный апельсин) гостьи: он предложил ей тут же обновить приобретение, она покраснела.)

Но мастерская вообще ни в какие рамки не укладывалась. Этот Макс был извращенец, таким прямая дорога к психиатру: обнаружение кладовки Синей Бороды и тысячи скрытых в ней мерзостей обратило дрожащую от гнева и отвращения Линн в бегство, и она решила никогда больше не встречаться с тем, кого несколько недель считала кандидатом на роль долгожданного принца.

* * *

Луиза, прабабушка Люси, долго стояла у реки; рассматривала окружающую жизнь — не двигаясь, увязнув башмаками в тине, в нескольких сантиметрах от воды. Плавать она не умела. Она представила, как волосы будут колыхаться позади дрейфующего тела; как течение понесет ее к болотам и там ее обгрызут хищники, пока ее не найдут, багровую и распухшую, полураздетую волнами, несколько дней спустя. Она вспомнила про гигантский труп коровы, который у нее на глазах доставали из канала, — огромный шар, наполненный гнилью, — и приняла решение: сегодня она не умрет.

Она задрала платье, достала мешочек овса, высыпала его содержимое в воду; семена поплыли по течению; «Ну хоть рыбам польза от этого вранья», — подумала она. И заплакала от облегчения, положила холщовую наволочку в корзину, вытерла слезы и пошла домой, радуясь, что комедия кончилась. Она спрячется у матери, все ей объяснит; пошлет отца поговорить с Иеремией, тому придется принять очевидное, вот и все. Она вынесет косые взгляды кумушек, ухмылки и издевки, плевать.

Мать отругала ее позорными словами, но приняла. Отец отвесил пощечину, потом обнял, снова дал оплеуху и стал поносить того, кто в конечном итоге отвечал за этот новый позор.

А в далеких Арденнах, затерянный где-то в излучине Мааса, Иеремия готовился назавтра с рассветом выехать домой; сначала с первой попуткой добраться до Реймса, затем на поезде до Парижа и на другом поезде до Ниора. Он сунул фотографию беременной Луизы в карман вместе со своими военными документами, собрал мешок, поделился остатками самогонки с братьями Шеньо — им такого фарта, как ему, не выпало и они оставались в лесу сидеть на пнях и отмораживать булки в ожидании весны, которая, казалось, вообще до тех мест не доходит.

Иеремия уже карабкался в военный грузовик, направлявшийся в Шарлевиль и Реймс, когда пришло известие: немецкая армия заняла Бельгию и начала массивное наступление на юг; все увольнительные отменяются.